— Спасибо, — сказала она и выскочила за дверь.

А Сергей стоял с папкой посреди комнаты, и в ушах его все еще звучал Наташин голос: «Не любит! Не лю­бит!»

Машенька появилась в фотолаборатории перед обе­дом. Сергей уже успел отпечатать все снимки, что оста­вались на проявленной пленке. Обычно улыбающееся лицо секретарши было серьезным. Как ни готов был Вол­ков к предстоящей встрече с редактором, настроение сразу упало. Взяв с подоконника бутыль с проявителем, зачем-то встряхнул и снова поставил на место. По стеклу  лениво ползла жирная синяя муха. Сергей пальцем подтолкнул ее к раскрытой форточке, Муха задумчиво поче« сала задними ножками отливающее металлическим блеском брюхо и поползла выше. Не захотела улетать из теплой фотолаборатории в пасмурный осенний день.

— Сердитый? — спросил Сергей.

— Полчаса с Лобановым беседовал, — ответила Машенька.

— Обо мне, — усмехнулся Сергей, — Решали, что лучше: повесить или четвертовать...

— Может быть, все обойдется, — не очень-то уверен­но сказала секретарша. Уж кто-кто, а она-то знает сво­его шефа лучше всех. Раз у нее такое похоронное лицо, значит, плохи дела фотокорреспондента Сергея Волкова,

— Приказ об увольнении еще не отпечатала? — наро­чито бодрым голосом спросил он.

Феликс заскрипел стулом и хмыкнул.

— Ты что-то сказал?— взглянул на его крепкую спи­ну Сергей.

— Кайся, — пробурчал ретушер.

У двери редакторского кабинета Машенька напо­мнила:

— Не спорь, не перебивай... Ты ведь знаешь его?

— Бей себя в грудь, признавайся, в чем был и не был виноват, — подхватил Сергей. — Говори, дескать, молод, исправлюсь... Боюсь, не поможет мне все это, Машенька. Ведь редактор-то у нас не дурак...

— Спасибо, Волков, за столь лестную аттеста­цию...— Дверь неожиданно распахнулась перед самым носом Сергея, и на пороге появился монументальный Александр Федорович. — Не дурак, значит, ваш редак­тор? Ну, порадовал!.. Заходи, дорогой, заходи, я тебя уже давно жду тут, скучаю. Машенька, ко мне никого!

Усевшись за письменный стол, Голобобов из-под гу­стых лохматых бровей с интересом взглянул на фотокор­респондента.

— В грудь не надо себя колошматить, на молодость тоже не ссылайся, слава богу, женат, небось скоро папа­шей будешь? .. Расскажи лучше, что же у тебя там про­изошло с Лобановым? По какому такому праву ты со­рвал ответственное редакционное задание?

— Он ведь вам, наверное, говорил...

— Это он, а я хочу тебя, голубчик, послушать. Про­сто умираю от желания.

Голобобов поудобнее уселся в тягуче заскрипевшем кресле, откинулся на спинку и сцепил маленькие пухлые руки на необъятном животе. На одном из пальцев желто блеснуло глубоко врезавшееся обручальное кольцо. Все это вступление было не совсем обычным и потому тре­вожным. Как правило, редактор сначала гневно обруши­вался на провинившегося сотрудника, потом нехотя вы­слушивал жалкий лепет оправданий. А тут выходило все наоборот. Переступая с ноги на ногу и собираясь с мыслями, Сергей откашлялся, почесал указательным паль­цем переносицу: он не знал, с чего начать.

— Я жду, — посуровел пристально наблюдавший за ним редактор.

И тогда Сергей, вздохнув, все откровенно рассказал. И про переодевание, и про старика с медалями, и про приемник с книгами, притащенными с другого конца де­ревни от агронома...

В середине его несколько сбивчивого и взволнован­ного повествования пришел Павел Петрович Дадонов. Очевидно, приказ редактора «Ко мне никого!» к заведую­щему, сектором печати обкома партии не относился. Дадонов кивнул им и тихонько уселся на черный диван. Стараясь не привлекать к себе внимания, закурил. Высо­кий, худощавый, с моложавым лицом, он внимательно слушал, посматривая на Сергея веселыми серыми гла­зами. По всему было видно, что у Дадонова хорошее настроение.

— Вот почему я отказался делать липовые снимки к липовой полосе, — довольно спокойно закончил Сер­гей.— Это самое настоящее очковтирательство. Обман читателей. Если бы такая полоса появилась, над нами вся деревня смеялась бы, да что деревня — район!

— Липа, очковтирательство, обман читателей.. . — повторил Голобобов. — Как ты легко такими словечками-то бросаешься! Послушать тебя, так надо газету закры­вать... Черт знает, чем мы тут занимаемся! Сплошным очковтирательством и обманом читателей... Какого ты года рождения?

— Мне двадцать четыре, — ответил сбитый с толку Сергей. 

— Когда ты, как говорится, под стол пешком ходил, Лобанов уже был членом партии. Это я так, для справки. Но, тут я с тобой согласен, не прав он, что устроил эту возню с чужим приемником, притащил книги... Так и не надо было всю эту мишуру снимать! Твоя задача людей показать: как они работают и отдыхают. Мог ты это пре­красно сделать и без приемника. За самоваром сфото­графировал бы. Сидят и пьют чай. А то, что они переоделись, ничего страшного. Каждому хочется понаряднее выглядеть на снимке. И ордена-медали, заработанные на фронте, лишь украшают человека. И правильно, что

Ло­банов посоветовал старику надеть их... Не вижу я, Вол­ков, серьезной причины для твоей амбиции. И потом, ведь ты не знал, что напишет Лобанов...

— Знал, — упрямо сказал Сергей. — Это было бы сплошное вранье! Я же видел, как он с колхозниками обращается... Будто не живые люди, а чурбаки! Вы бы посмотрели на лица этих людей! Сидели, как в воду опу­щенные, шею повернуть боялись. Манекены какие-то, а не люди. Уж если Лобанов не постеснялся на глазах колхозников через всю деревню тащить чужой приемник в дом, то в своей статье он мог написать все, что ему вздумается... Не мог я иллюстрировать такую полосу. Я бы тогда был... как это? Соучастником этой липы, мистификации.

— Преувеличиваешь ты, Волков!

— Я не могу вам, Александр Федорович, объяснить, но я... Я возненавидел бы свою профессию, если бы мои снимки появились в этой полосе.

В кабинете стало тихо. Голобобов, поглаживая паль­цами круглые щеки с мешками под глазами, смотрел в окно. Дадонов приподнялся с дивана, достал со стола пепельницу и, поставив на колени, стряхнул пепел. Худощавое лицо его было непроницаемым.

— Нашла коса на камень! — сказал редактор.— И Лобанов тут метал громы и молнии... Какая между вами кошка пробежала?

— Может, когда я под стол пешком ходил, и были другие порядки, но сейчас так, как Лобанов, никто из га­зетчиков-не работает. Ведь я почти со всеми был в коман­дировках. .. Не хотелось мне говорить, да уж ладно... Я с хозяйской дочкой — она дояркой работает в колхо­зе— на танцах был. Кстати, она закончила десятилетку. Так вот, она мне рассказала, что, когда приемник через всю деревню в их дом тащили, и стар и млад со смеху помирали... Дело в том, что приемник этот — одна види­мость. Декорация. Агроном его привез из Германии в сорок шестом. Уж года три как все лампы сгорели, и стоит этот трофейный «Телефункен» вместо мебели.

— И дался тебе этот приемник!

— А книги? Малограмотным людям на полку поста­вил «Капитал» Маркса!

— Я просто диву даюсь, как мог такой опытный га­зетчик, как Лобанов, додуматься до такой глупости! — вмешался Дадонов.

— Сейчас разговор не о Лобанове, — сказал Голобо­бов, взглянув на Сергея. — Ты всего-навсего фотограф и обязан был выполнить задание. Мы бы тут разобрались, что к чему.

Уж от кого-кого, а от редактора Сергей не ожидал такого оскорбления. Фотограф сидит в фотографии и сни­мает клиентов, а он, Сергей Волков, журналист, и редак­тор не хуже его знает разницу между фотографом и фо­токорреспондентом. .. Чувствуя, как вспыхнули щеки, он резко сказал:

— Во-первых, я не фотограф, а фотокорреспондент, во-вторых, разные дурацкие задания я выполнять не со­бираюсь. ..

Голобобов не рассвирепел, не стал стучать по столу массивной крышкой от чернильницы, как ожидал Вол­ков, — он с улыбкой повернулся к Дадонову:

— Что же это ты, Павел Петрович, заставляешь меня давать моим сотрудникам разные дурацкие задания? Если я не ошибаюсь, идея этой полосы принадлежит тебе?