Однажды на рассвете Сергей проснулся от стука пи­шущей машинки. Опытная машинистка слепым методом отстукивала какой-то текст. Слышны были удары кла­виш, щелчок упора, затем скрежет каретки, возвращаю­щейся в исходное положение, и даже негромкое покаш­ливание. .. Как ни странно, звук доносился через откры­тую форточку. Сергей встал с кровати и увидел на ветке старого знакомого, дрозда-пересмешника. Это он где-то подслушал, как работает машинистка, и теперь самозаб­венно демонстрировал свое искусство. Он даже не мог спокойно сидеть на ветке: вытягивался, подпрыгивал, взмахивал крыльями, крутил головой. «Отпечатав» без единой ошибки пару страниц, птица спорхнула с дуба и уселась на карниз. Поворачивая то в одну, то в другую сторону точеную лукавую головку, заглянула в палату, а затем клювом по стеклу рассыпала дробную нетороп­ливую трель.

Сергей, стараясь не разбудить остальных, подошел к своей тумбочке, достал печенье, накрошил и, тихонько отворив одну створку, высыпал на подоконник. Дрозд тут же принялся клевать.

Проснулся Иван Ильич, сосед по койке. На щеке большое красное пятно. Он молча наблюдал за дроздом. На подоконник опустились две синички. Искоса погля­дывая на дрозда, тоже принялись хватать крошки.

— Что-то Танцора сегодня не видно, — зевнув, заме­тил Иван Ильич.

Танцор — это дятел, который частенько наведывался к окну. А прозвали его так за то, что не прыгал по деревьям, как все нормальные дятлы, а все время при­танцовывал. И головой тряхнет, и хвостом поддернет, и даже крылом прищелкнет. Веселый такой дятел!

Зашевелились в палате и остальные. Всего здесь стоя­ли четыре койки. У самой стены лежал тяжелый, как здесь называли тех, кто не мог самостоятельно передви­гаться. Это был черноголовый парнишка лет шестнадца­ти. Его привезли с переломом бедра. Он вообще чудом жив остался: был с ребятами на последней зимней ры­балке, неожиданно подул ветер, и тонкий лед на озере начал трескаться. Игорь — так звали мальчишку — упал в воду, и там его ударил в бедро тяжелый осколок. У парня все-таки хватило сил и мужества доплыть в ле­дяной воде до берега. Хорошо, что подвернулась машина и его сразу отвезли в больницу. Лежал Игорь на спине, а закованная в гипс нога была задрана в потолок. К рас­тяжке были подвешены гири. Когда мальчишка начинал вертеться на койке, тяжелые гири раскачивались.

Рядом с ним лежал Прокопыч — старик-пенсионер. Он красил в своем доме к Первомаю наличники и сва­лился с лестницы: хозяйка выпустила из хлева борова, и тот, ошалев от свободы и яркого весеннего солнца, сде­лав круг по двору, как таран налетел на жидкую лест­ницу. Прокопыч и охнуть не успел, как оказался на зем­ле. В результате — травма позвоночника. К счастью, оказалось, что перелома нет, и Прокопыч уже мог под­ниматься с постели и ходить.

Иван Ильич попал сюда с острым приступом поли­артрита. Несколько дней его кололи через каждые два часа. Он, смеясь, говорил, что его зад превратился в ре­шето. Теперь ему стало легче, и он уже мог передвигать­ся без костылей.

Сергей тоже чувствовал себя неплохо. Шов на боку стал заживать и здорово чесался. Однако дотрагиваться до него врач строго-настрого запретил, а Сергею иногда хотелось сорвать тонкую повязку, закрепленную пласты­рем, и чесать, чесать...

Как только разрешили ходить, Сергей отправился к медсестре Альбине — он с ней был немного знаком и раньше — и упросил ее показать ему какое-нибудь укром­ное местечко, где он мог бы работать. Альбина открыла ключом высокую белую дверь и провела его через зава­ленный старым медицинским оборудованием процедур­ный кабинет на застекленную веранду. Здесь стояли пла­стиковые столы и металлические стулья, точь-в-точь та­кие, как в летних кафе.

— Кабинет в твоем полном распоряжении, — сказала Альбина, вручая ключ. — А что ты пишешь, если не се­крет?

— Пока секрет, — уклонился от ответа Сергей. О сво­ей работе он не любил говорить.

Работать здесь никто не мешал. Когда была хорошая погода, Сергей распахивал окна и сидел на веранде, как в стеклянном колоколе. Солнце заливало все ярким све­том и теплом. Прямо перед ним, за тропинкой, налива­лись весенней силой и соком огромные дубы, а дальше за парком расстилалась зеленая холмистая равнина, на которой паслось стадо. Когда над парком начинали про­носиться грозовые облака, то их легкие бегущие тени

касались прозрачной крыши, и тогда в стеклянном коло­коле становилось сумрачно.

Вносил разнообразие и летний дождь. Сергей смо­трел, как капли разбиваются о стеклянную крышу и ска­тываются вниз. Ветер со свистом ударял в стекла, за­ставлял их вздрагивать и звенеть. Смутно вырисовыва­лись в шелестящем тумане мокрые блестящие стволы, матово поблескивающая листва, а равнина растворялась, сливаясь с низко опустившимся небом.

И стук дождя о стекло был совсем не такой, как о крышу. Здесь каждая капля извлекала свой тонкий, чуть слышный звон. Крыша не шумела, как, например, на сеновале, а мелодично звенела. Стеклянный колокол нежно.гудел. И стоило близко сверкнуть молнии, веран­да наполнялась мягким зеленоватым светом, который, угасая, вбирал в себя все цвета радуги. А когда на про­зрачную крышу обрушивались потоки воды, Сергею каза­лось, что веранда — это одна огромная капля, а он — соринка, очутившаяся внутри нее.

В последние дни Сергей ощущал какую-то смутную тревогу. Что-то непонятное и пока необъяснимое проис­ходило с ним. Об этом он думал в своей стеклянной колбе, отрываясь от работы, и в палате в бессонные ночи.

Когда Лиля принесла рукопись, он сразу по ее гла­зам понял: что-то произошло. И уж самое удивительное: когда пришла Лена, он еще сильнее ощутил тревогу и беспокойство. Так, наверное, чувствует себя обреченный больной, читая в глазах своих родных и близких жесто­кий приговор, который никто не может скрыть. Конечно, тут дело было не в здоровье, он явно выздоравливал. Дело было в другом. Его нисколько не пугала мысль, что Лиля узнала о его любви к Лене. Сергею давно уже было ясно, что у них с женой все кончено. Даже, наобо­рот, скорая развязка лишь облегчила бы их пустую, тя­гучую жизнь.

Он чувствовал, что уже никогда не будет прежним Сергеем Волковым: соприкосновение со смертью, боль­ница, перенесенные мучения — все это оставило в нем свой неизгладимый след. Он знал, что, выйдя отсюда, начнет другую, новую жизнь, но какую именно — еще не знал. А сейчас он чувствовал себя облезлым осенним зайцем, с которого клочьями сползла старая шерсть, а новая еще не отросла.

Пока Сергей был лежачим больным, он вел долгие беседы с Иваном Ильичом Вологжаниным. Его сосед по койке был начальником областной инспекции Главрыбвода. Другой бы на его месте сидел в уютном кабинете и издавал приказы, а Вологжанин неделями мотался по рекам и озерам этого края. Несколько раз тонул, прова­ливался под лед, дважды браконьеры стреляли в него из дробовиков. На этой беспокойной работе его и при­хватил ревматизм, который нет-нет да и давал о себе знать острыми приступами.

Вологжанин был рослый, крепкий мужчина лет соро­ка пяти. На его крупном, с большим прямым носом лице Выделялись кустистые, широкие и очень подвижные бро­ви. Короткие темные волосы на лобастой голове сильно тронула седина — теперь и цвет-то их определить невоз­можно, — а брови были черными. На левой руке у него отсутствовал указательный палец. Иван Ильич говорил, что палец еще в детстве отхватила матерая щука.

Глуховатый Прокопыч, как-то услышав разговор про рыбу, похвастался, что он тоже заядлый рыбак. И тут же рассказал, как в прошлом году, в нерест, перегородил сетью Дятлинку в узком месте и взял с полсотни икряных лещей. Несколько штук потянули за три килограмма...

Иван Ильич даже лицом изменился, однако сдержал себя и вкрадчиво спросил:

— Ив каком же ты, Прокопыч, месте речку перего­родил?

— А прямо за старым мостом, в аккурат напротив промкомбината, — словоохотливо ответил старик.— Я кажинну весну там сетку ставлю. ..И в этом бы году поставил, да вишь угораздило с лестницы кувырнуться... Будь он проклят, этот боров!