Резник деревянно захохотал, задрав вверх завивающуюся кольцами смоляную бороду и выпучив еще больше свои глаза с красными прожилками.

— Портят воздух, говоришь?.. Узнаю святую Русь! «Там русский дух, там Русью пахнет!» — Слегка картавый, Резник на слове «Русь» еще больше картавил. — А ты, я вспомнил, в гимназии в Москве учился?

— Да, год. Потом — в Богучаре и здесь, в Вешках. Но — не окончил.

— Понятно. Церковно-приходская школа, гимназия, отец мельник, черносотенное казачье окружение — чему ты можешь научить красноармейцев? Тут нужен грамотный комсомолец, а не выкормыш вроде тебя. Да где их в данное время взять… Ну, ничего, мы это дело поправим. А ты, покуда остаешься здесь, запомни, если хочешь сохранить голову на плечах: политика — это не дело таких сосунков, как ты. Ты, наверное, действительно не с чужого голоса поешь, а сам так думаешь. Тем хуже для тебя. Я теперь за тобой наблюдать буду. Иди.

Михаил вышел, думая, что вот и ему довелось на деле столкнуться с одним из так называемых «жидов-комиссаров», о которых он так много слышал, когда Дон был под белыми и повстанцами. Однако Резник не оставил у него впечатления зловещего всесилия, которое возникало из страшных рассказов про «комиссаров». Обосрался, когда Михаил в сумку полез… Вот смех-то! Хотя спасибо, что не пальнул с перепугу. А он легко сбил с него спесь цитатой Троцкого. Если твердить их большевицкую азбуку, а гнуть свое, то им, оказывается, нечего сказать тебе. «Сын мельника» да «сын мельника»… Однако же надо вступить в этот самый комсомол, чтобы тебе все время не шили «контрреволюцию». Белые уже едва ли вернутся на Дон, некому их здесь поддержать.

В июне Красная армия перешла в наступление, погнала поляков. А вскоре родственники мятежного комдива Харлампия Ермакова получили письмо, что он жив-здоров, служит в Первой Конной армии товарища Буденного, командует эскадроном и бьет шляхту.

Михаил недолго учил грамоте красноармейцев на хуторе Латышеве. В конце июня их бросили на польский фронт. Каргинский исполком предложил Михаилу обучать в той же школе неграмотное взрослое население. Он согласился, но исполкомовский паек оказался «пожиже» армейского. Пришлось ему одновременно устроиться делопроизводителем Каргинского Совета, так как Александра Михайловича не принимали ни на какую советскую службу (другой уже не было) из-за мельницы. Несколько преждевременно порадовался исходу встречи с Резником и сам Михаил: когда, как и задумал, подал он заявление в комсомол, чтобы чувствовать себя увереннее с резниками, ему отказали, заявив, что он написал неправду в анкете. Результаты проверки, мол, обнаружили, что он не «сын мещанина», а сын «нетрудового элемента». Возражать было бесполезно. «Сведения проверенные, товарищ».

Подозрительность коммунистов усилилась после того, как вспыхнул в Вешенской пожар и началась вдруг отчаянная пальба. Красноармейцам и чоновцам скомандовали: «В ружье!», в спешном порядке приказали выдвинуться к станице. Но предполагаемого противника не смогли увидеть даже в бинокль. Бежали от своих домов безоружные станичники, даже не пытаясь спасти имущество, огонь бушевал люто, ветер раздувал пламя все шире, пожар перебрасывался огненными шапками с одной крыши на другую и охватил полстаницы. А гасить огонь было невозможно, нельзя даже было подступить к пылающим куреням: из огня шла пальба, как в настоящем бою. Это взрывались пачки патронов, укромно таившихся в каждом доме и под каждой стрехой. А сколько еще на каждом базу было закопано «винтарей» и пулеметов? Жалкая тень былого казачества, казалось бы, осталась на Дону, старые и сопливые, безрукие и безногие, но и те терпеливо ждали своего часа, когда разнесется молнией по хуторам и станицам мятежный клич: «Сполох!», разбудит в них былую казачью удаль, поднимутся все оставшиеся донцы, как один, и выпишут комиссарам мандаты в «штаб Духонина»…

Выгорело полстаницы, это вдобавок к тем полутораста куреням, что сожгли красные еще в прошлом году. Вешенская, по сути, превратилась в хутор.

Аккурат после скандального пожара Михаила освободили от обязанностей учителя латышевской школы для взрослых, нашли замену из кого-то постарше с «правильным» происхождением. Было ли это связано с начавшейся после обнаруженных некстати станичных арсеналов чисткой советских учреждений или с июньской угрозой Резника, Михаил не знал. Но он не унывал. Еще в красноармейской школе он понял, какой редкий товар в нынешнее время грамотность, прочитанные книги да каллиграфический почерк в придачу, приобретенный в гимназии. Не получилось учительствовать в Латышеве, так ведь и в каргинской начальной школе нехватка учителей. А еще есть в исполкоме культпросвет, да кому там работать? Тут ведь не просто грамотный человек нужен, а с «идеями». До революции на Дону в народных театрах спектакли ставили для казаков, а теперь стало некому. А театр — это здорово, Михаил полюбил его в Москве больше синематографа. Пошел он в культпросвет и предложил: давайте возобновим народный театр, привлечем молодежь, агитационные пьесы будем ставить. «А кто их будет писать?» — спросили у него. «Зачем писать? Надо приспосабливать к нуждам момента известные произведения. Вот, например, рассказ Чехова «Злоумышленник», где мужик гайки с рельсов отвинчивает, чтобы пустить их на грузила, и никак не может понять, что совершает преступление. А разве у нас эти гайки не отвинчивают, железа-то ведь полная нехватка? Отвинчивают, а сами хотят по железной дороге за солью и сахаром к таврича-нам ездить! Писать такие постановки я сам берусь». — «А сумеешь?» — «Попробую!» — «Ну, давай». Что Михаилу нравилось в новой власти, так это то, что к образованию, а пуще того к пропаганде, она относилась серьезно и малейшую возможность сделать что-то в этой области использовала.

Принялся он за это дело с большим подъемом. Изнывающая от скуки, обостренной вечным недоеданием, молодежь толпой повалила в кружок, разместившийся в здании бывшего синематографа (или, как его называли в Каргинской — «Французского электробиографа «Идеал»»). Падали от смеха, когда читали «Злоумышленника» на голоса. Особенно смешно звучала фраза «злоумышленника» Дениса Григорьева в исполнении базковского друга Миши Феди Харламова: «Ежели б я рельсу унес или, положим, бревно поперек ейного пути положил, ну, тогды, пожалуй, своротило бы поезд, а то… тьфу! гайка!» Следователя играл сам Михаил.

На премьере «Злоумышленника» клуб был битком набит, сидели на полу и в проходах. Гогот стоял немыслимый. «Ну, Миня, уважил! — говорили старики, отирая рукавами вышибленные смехом слезы. — «Мы ведь не все отвинчиваем… Оставляем…» Ах, шельмец!» В то же время Дениса Григорьева, как и полагал Михаил, зная психологию станичников, жалели: «Смех смехом, а вот зараз невода надо делать, чтобы рыбкой в Дону разжиться, где грузила взять? Денис энтот истинную правду сказал — на кажный, почитай, штук десять гаечек требуется. Он-от впрямь мог свинца прикупить, а нам хто продаст? Весь свинец в державе на пули извели…»

После шумного успеха «Злоумышленника» Михаил стал в Каргинской знаменитостью. От девок ему отбоя не было, тем более что молодухи, которым довелось побывать вместе с ним вечерами за околицей, пустили вслед его драматургической славе слух, что не вышедший ростом мельников сын с бабами умеет обращаться не по летам. Сказывалась Марьина школа. Вскоре от девок и жалмерок Мишке пришлось даже прятаться: прогуливались как бы невзначай в обновах возле его куреня или клуба, выступая павами, призывно поводя огненными очами на окна, мол: «Выдь на час!». «Нет уж, всю каргинскую делянку мне не перепахать, сдохну! — думал худой и почерневший Мишка. — Механизм изношен до крайности, как говаривал покойный Сердинов!» А то еще припрутся на репетицию в народный дом, но в труппу не записываются, сидят, наряженные, как на посиделках, подсолнухи щелкают да неприличные бабьи шуточки отпускают. Сами не занимаются и другим не дают.

Покончив со «Злоумышленником», Михаил приступил с помощью Тимофея Тимофеевича Мрыхина к чеховским водевилям, которые пользовались среди станичников столь же большим успехом, а потом, изучив уже вкусы своих зрителей, любящих всякие жизненные подробности, попробовал большую пьесу Островского из купеческой жизни. Прошла и она «на ура». Вскоре он, натренировав руку на инсценировках, захотел написать что-нибудь свое. В пролеткульте как раз просили «представить» агитационную пьесу о гражданской войне, да где ж ее взять? Современные пьесы прочесть ему было негде, да и не знал Михаил, существуют ли они вообще. Тогда решил он написать ее сам, выдав в культпросвете за чужую. Называлось первое произведение его «Генерал Победоносцев» и повествовало оно о победе красных на Дону и бегстве белых, преданных своими генералами.