— Ты, Миня, стал через меня для этой власти меченый. А она, эта власть, по всему видать, надолго. Тебе, может быть, всю жизнь при ней жить. Мне что, я свою отжил, могу сидеть в хате и, — Александр Михайлович щелкнул ногтем по бутыли с мутноватым самогоном, — свое горе вот этим заливать. А тебе это не годится. И если уж выбился ты хоть в небольшие начальники, надо стараться изо всех сил, чтобы тебе поверили. Службу ты себе нашел, прямо скажем, дрянную: будешь высматривать, что бы отобрать у казаков из заработанного тяжким трудом. Но я, Миня, не знаю, есть ли где теперь приличные службы. Теперь так: чтобы самому жить, надо отобрать у другого. Но ты не для себя будешь отбирать, тебя на эту должность поставило государство. Запомни: одного пожалеешь, другого, третьего, а тебя начальство не пожалеет. Пришлют на твое место нового инспектора, а он уже будет мести подчистую. И людям не поможешь, и себе все пути закроешь. Смотри, не прогадай!

Михаил и сам примерно так же думал. Поэтому, приехав в середине мая в станицу Букановскую, куда он получил назначение, он развернул энергичную деятельность. В двухдневный срок созвал съезд работников хуторских Советов и статистиков, на котором он почти один и выступал, рассказывая собравшимся, что им надо делать, а чего не надо. Техника сбора сведений для начисления налога напоминала взыскание недоимок у общины при крепостном праве: земледельцы вызывались в хуторской Совет, но не поодиночке, а «десяткой» — компактной группой в десять человек, живущих по соседству (пять зажиточных и пять бедных). Их предупреждали, что они связаны круговой порукой, то есть должны были подтвердить показания друг друга и несли ответственность за неверные сведения.

Уже через девять дней после прибытия Михаила работа по составлению списков обложенных налогом была закончена. За это время он успел объехать хутора своей станицы два раза. Михаил ликовал, справедливо полагая, что из 120 инспекторов, посланных этой весной в донские станицы, он первый добился такого результата. У него чесались руки послать победную депешу окружному продкомиссару Шаповалову, но оставалась еще самая муторная часть работы — проверка сведений. Результаты ее оказались обескураживающими. Полученные данные самым резким образом расходились со спущенной из округа цифрой обязательного посева. Достаточно было просто сравнить величину земельных наделов и указанный размер посевов, чтобы понять: подлинные данные скрыли все поголовно — и богатые, и бедные.

— Как же так, — чесал в макушке разочарованный Михаил, — ведь круговая порука?

— Круговая порука бывает разная — и такая, и эдакая, — туманно пояснил заведующий земельным отделом Букановского исполкома Петр Яковлевич Громославский, бывший станичный атаман.

Что же делать с уже составленными списками? Неужели вся работа насмарку? Михаил не имел никаких инструкций на этот счет. Он запросил по телеграфу окружпродком, но аппарат Юза, начав отстукивать его телеграмму, вдруг замолчал.

— Опя-ать! — издал длинный стон телеграфист.

— Надолго это? — спросил Михаил у него.

— Недели на две, — с досадой сплюнул тот. — То банды линию рвут, то столбы сами от ветхости валятся. Жди теперь ответ почтой — а это те же две недели. Ты не знаешь, товарищ начальник, почему у врага трудового народа атамана Краснова везде телефоны были, а у нас ни хрена нету?

Мишка покосился на телеграфиста — провоцирует, что ли? — и, не отвечая, вышел.

«Вот и отличился! — с огорчением думал Михаил. — В итоге получится, что я не первый, а последний!» Он решил не ждать никаких распоряжений и создал станичную проверочную комиссию из председателя Каргинского Совета, себя, Громославского и еще одного члена исполкома. На сознательность рассчитывать уже не приходилось, следовало либо лично обмерять посевы, либо запугивать казаков разными карами за взаимное покрывательство.

Мишка послал продработников в новый поход и сам энергично двинулся по дворам, прихватив с собой в качестве статистика статную кареглазую учительницу Марусю, дочку Громославского. Но с каждым посещенным куренем он стал ощущать, что уверенность его, преисполненного решимости добиться от хозяев правдивых сведений, куда-то улетучивается. Было ясно, как Божий день, что семья из 6–8 человек не может выплатить продналог в полном объеме, даже если у нее выгрести под метлу из амбара все зерно. Прошлогодний урожай сожгла засуха. Семян не оставалось даже на посев. То в одной, то в другой хате Михаил с Марусей наталкивались на лежащего в гробу мертвеца — а то и вовсе без гроба, на столе. Люди мерли от голода как мухи, а те, кто остался в живых, съели уж все коренья и принялись за траву и древесную кору.

Михаил очень хотел, чтобы его заметили в округе, но не хотел выслуживаться на чужом горе, а тем более на смерти. Настоящие казаки так не поступали. Боролся он с самим собой недолго. Не знающий жалости, высеченный из стали инспектор Шолохов, каким он иногда представлял себя, поправляя утром фуражку перед вмазанным в печь осколком зеркала, быстро спасовал перед порывистым, совестливым хуторским пареньком Мишкой. Правдивых сведений о посевах и скотине Михаил требовал только от зажиточных. Входя же в бедный курень, где ребятишек было, как цыплят, мал мала меньше, он сразу говорил:

— Тут брать нечего. Пойдем дальше. Пока прощевайте, казачата.

Одна вдова, когда он уходил, схватила его за рукав в сенях, прошептала со слезами:

— Миша, ты спас нас…

Он отвернулся, чувствуя, что и на его глаза наворачиваются слезы. На улице поймал на себе теплый взгляд Маруси. «Доброта всем нравится, — уныло подумал он. — А что будет, когда прихватят меня за одно место в округе?»

Новые списки были составлены за 12 дней. К этому времени из окружпродкома пришло только распоряжение об организации в Букановской статистической проверочной комиссии — а она уже закончила работу. За счет проверки зажиточных куреней новые данные о посевах выросли почти в два раза против прежних, но все равно резко уступали посевному заданию, присланному из Вешенской. Михаил сел писать доклад комиссару Шаповалову. Документ он разделил условно на две части. В первой, наиболее пространной, он провел артподготовку, повествуя о своем титаническом труде и вставших на его пути трудностях, во второй, которую можно было бы назвать «Пейзаж после битвы», с простодушной откровенностью признался, что невозможно справиться со спущенным из округа налоговым заданием, когда «смертность на почве голода по станицам и хуторам, особенно пораженным прошлогодним недородом, доходит до колоссальных размеров».

Завершил он послание витиеватой чеховской фразой: «Заканчивая свой доклад, сообщаю, что единственным тормозом в работе является несвоевременное поступление Ваших распоряжений и распоряжений заготконторы № 14. Все бумаги слишком долго задерживаются в пути, приходят с сильным опозданием, что впоследствии влечет за собою какое-либо недоразумение, единственной причиной которого будет служить только вышеизложенное».

Продкомиссар Шаповалов, прочтя доклад, наложил резолюцию: «Считать работу удовлетворительной. Инспекторскому отделу взыскать средства избежать тормоза в задержке передачи наших распоряжений и доложить мне для их проведения». Старший инспектор, ознакомившись с резолюцией начальника, начертал в свою очередь: «Написать в Окружной исполком, что телеграф по 2 недели не действует». Круг, таким образом, замкнулся, и доклад можно было бы сдавать в архив, если бы не еще одна организация, читавшая подобные документы…

Вскоре Михаил заболел, его начала трясти лихоманка, как говорили в тех краях. Он метался по постели в сильном жару. Исполкомовские прислали фельдшера, тот выписал ему лед — да где же его взять летом-то? «Так у нас же весь погреб с весны набит льдом! — воскликнула статистик Маруся. — Надо отнести! Только… отнеси уж ты, Лида», — попросила она сестру. Михаил ей сильно нравился, но она его стеснялась: бывало, сидит с ним в кабинете весь день и голову от бумаг боится поднять, бросала только быстрые взгляды исподлобья, когда он отворачивался. Потом все же, использовав какой-то служебный предлог, она пришла к нему на квартиру с двоюродной сестрой Антониной. Михаил был еще слаб, но уже выздоравливал. В комнате его ничего не было, кроме железной кровати, комода, заваленного книгами, и хромоногого стула. Правда, на подоконнике стояла китайская роза, и один цветок как раз расцвел. Михаил, глядя с улыбкой на Марусю, сорвал цветок, протянул ей: «Тебе». Маруся залилась краской, даже забыла поблагодарить. «А вот тебе еще, чтоб ты знала, какого ты сейчас цвета, — он протянул ей новенькую красноармейскую звездочку и захохотал, глядя на ее сконфуженное лицо. — Тебе сколько лет, Маруся?» «Девятнадцать», — потупилась она. «Ну, мы одногодки», — неизвестно зачем соврал Мишка — может быть, оттого, что слишком свеж был в памяти холодный душ, которым его окатила Анастасия Попова, напомнив о его возрасте. Маруся ему нравилась, но он еще не мог решить, кто ему нравится больше — она или ее сестра Аида.