Лиля Юрьевна прыснула.

— А если серьезно, — продолжал Михаил, — то кто же, по-вашему, воевал у Буденного, как не красные казаки? Пролетариат, знаете ли, на лошади ездить не умеет, а мужики на лошадках больше пашут.

— Вы что же, были у Буденного? — поднял брови Маяковский.

— Я-то не был, годами не вышел, а вот двоюродные братья были.

— Товарищ Шолохов — бывший продкомиссар, — вставил Брик. — Лучше всех справился с моим заданием написать короткий рассказ на «обратный эффект». Манера его близка лефовской, идет от жизни, от факта.

— Поздравляю, — буркнул Маяковский. Общество «молодогвардейцев» его, видимо, утомило. — Желаю успехов. С коммунистическим приветом, товарищи. — Он повернулся и вышел в смежную комнату.

— Это кабинет Владимира Владимировича, — тоном гида пояснила Лиля Юрьевна. — Но чаще он работает в другом, на Лубянке. — При этих словах она почему-то стрельнула взглядом в сторону Михаила. — Будете пить чай, товарищи?

Студийцы нерешительно переглянулись.

— Да куда мы такой оравой? — за всех ответил Вася Кудашов. — И так уже засиделись, пора и честь знать. Спасибо!

— Ну, как знаете.

Когда вся компания гуськом потянулась к выходу (Михаил шел последним), Лиля Юрьевна, будто провожая гостей, подошла к нему и коснулась грудью его плеча. Он сначала не понял, неловко, как испуганная лошадь, шагнул в сторону, но женщина шепнула ему в ухо: «Заходите на следующей неделе, казачок, не стесняйтесь. Владимир Владимирович будет в отлучке». Михаил покосился на Брика — тот по-прежнему, блестя очками, за которыми не видно было глаз, полулежал на диване, раскинув руки по спинке. «Владимир Владимирович будет в отлучке! А этот? Этот, видимо, не в счет», — ответил сам себе Михаил. Он с легкой улыбкой кивнул, прямо глянув кокетке в глаза.

— Чего вы там шушукались? — тихо спросил Вася Кудашов (подслеповат, а все видит, шельмец!), когда они оказались на улице.

— Не знаешь, чего они шепчут? Наказывала почаще заходить, — самодовольно сказал Михаил, как будто ему каждый день назначали свидания дамы вроде Лили Юрьевны.

— Дура! Она же, говорят, гэпэушница! И Максимыч ее тоже. Про него Есенин эпиграмму написал:

Ей не ты нужен, а прощупать тебя нужно. Не связывайся!

«Вот оно что! Нет, ГПУ с меня хватит», — решил Михаил.

Брик вел занятия по очереди со Шкловским, евреем помоложе. Покрытая редким пухом конусовидная макушка его напоминала крупнокалиберный снаряд, губы змеились в мефистофельской улыбке, открывая черные корешки зубов. Пухлые щеки украшали бархатные бакенбарды. В отличие от Брика, Шкловский не давал никаких заданий «молодогвардейцам», только разглагольствовал — и довольно интересно. Он, бывший эсер, как шепнул Михаилу всезнающий Кудашов, еще недавно жил в Берлине, куда бежал, как только узнал о намечавшемся процессе эсеров, а теперь, написав покаянное письмо во ВЦИК, вернулся — так что ему было о чем рассказать. Щуря барсучьи глаза, Шкловский поведал, к примеру, как в Берлине он и еще несколько интеллигентов, уехавших из России после гражданской войны, решили, как в былые годы, пообедать «по-советски», то есть воблой и пшенной кашей, чтобы освежить непередаваемые воспоминания о «военном коммунизме». Воблы у немчуры не нашлось, пришлось ограничиться засохшей селедкой. В сухую кашу влили немного постного масла («Маленький компромисс», — пояснил Шкловский). Эксперимент не удался. Пожевав предварительно отбитую твердую селедку, сотрапезники не смогли уже есть кашу, пошли в пивную на углу, где заказали лопающихся от жира сосисок, квашеной капусты и пива. «Не вышло, — завершил свой рассказ Виктор Борисович, — отвыкли. Подлец человек!» Фразу «Подлец человек!» он повторил раза три.

Михаилу, видевшему умирающих от голода людей, которые сочли бы за великое чудо, если бы кто-то предложил им засохшей селедки и пшенной каши, рассказ Шкловского не очень понравился.

— Вы спросите — зачем мы делали это? Чтобы понять действительность, надо ее остранить. — Заметив на лицах слушателей некоторое недоумение, Виктор Борисович снисходительно пояснил — «Остранить» — от слова «странный». Проза, поэзия есть искусство остранения. Целью искусства является не приближение значения образа к нашему пониманию, а создание особого восприятия предмета, создание «виденья» его, а не «узнавания». Мало сказать: «Подлец человек!», надобно это почувствовать — желательно на личном опыте. Мы сталкиваемся с остранением еще в сказках, былинах и народных песнях, особенно при изображении эротических объектов. Сюда относится изображение половых частей в виде замка и ключа, в виде приборов для тканья, лука и стрелы, кольца и свайки, как в былине о Ставре.

Публика оживилась. Пахнуло новизной. О половом вопросе любил поговорить и Осип Максимович — но без упоминания каких-либо былин, да и вообще русской литературы для Брика как бы не существовало: у его героев и фамилии-то были подчеркнуто нерусские — товарищ Сандраров, товарищ Бауэр, товарищ Тарк, Велярский. А Шкловский достал из видавшего виды портфеля и положил перед собой на стол книги с непривычно звучавшими в последние годы названиями: «Великорусские сказки Пермской губернии», «Русские заветные сказки» Афанасьева… Вдохновленный произведенным эффектом, он продолжал, смакуя:

— Совершенно ясен прием остранения в широко распространенном образе-мотиве эротической прозы, в которой медведь и другие животные, или черт… — тут Шкловский чему-то улыбнулся и непонятно пояснил: —… это другая мотивировка неузнавания… не узнают человека. Вот сказка про мужика, который опалил бок медведю, сломал сороке ногу, а пауку — большой мухе — воткнул в задницу палку. «Паук полетел и сел на то же дерево, где сорока и медведь. Сидят все трое. Приходит к мужу жена, приносит в поле обед. Пообедал муж с женой на чистом воздухе, стал валить ее на пол. Увидал это медведь и говорит сороке с пауком: «Батюшки! Мужик опять ково-то хочет пежить». — Сорока говорит: «Нет, кому-то ноги хотит ломать». Паук: «Нет, палку в задницу кому-то хотит воткнуть».

Все уже хохотали, не скрываясь, как смеются от скабрезных анекдотов. Шкловский лишь иезуитски улыбался сморщенным беззубым ртом.

— На «неузнавании» основаны многие «заветные сказки» Афанасьева. Они, кстати, так и не изданы в России, даже после революции. Это издание, — Шкловский показал книжку, — женевское, на русском языке. Возьмем сказку «Стыдливая барыня». Она основана на неназывании предмета своим именем, на игре в неузнавание. Молодая барыня взяла к себе лакея с условием, чтобы он не говорил ничего похабного. Вот едут они с ним в деревню и видят, как вдоль дороги спаривается разная живность — свиньи, лошади, куры и так далее. Барыня каждый раз спрашивает, что это такое. Молодец отвечает: жеребец свой табун оглядывает, бык попихивает корову на свежую травку, петух курицу от дождя закрывает… Приехали к реке, барыня задумала купаться, позвала с собой лакея. Молодец разделся, а барыня спрашивает: «А у тебя это что такое висит?» — «Это конь называется». — «А что, он у тебя пьет?» — «Пьет, сударыня; нельзя ли попоить в вашем колодце?» — «Ну, пусти его…» Вот тут-то он натешился; насилу оба из воды вылезли.

Никто уже не смеялся, каждый думал: «Он что — издевается?»

От всего занятия в голове у Михаила осталась одна мысль, с которой Виктор Борисович и начал свою поразительную лекцию: «Подлец человек!»

В следующую среду на Воздвиженку пришел Брик, а с ним — Лиля Юрьевна. Она молча, положив ногу на ногу, сидела рядом с Осиком, курила и поглядывала на студийцев, на Михаила своими черными, горящими, глубоко запавшими глазами. Когда она прощалась за руку с Михаилом, то вложила в его ладонь записочку, написанную ясным гимназическим почерком: «Станичник! Почему Вы к нам не заходите? Приходите завтра вечером, у меня будет что-то вроде приема. Познакомитесь с интересными, нужными для литератора людьми. Л. Ю.».