Наверное, оттуда, с бригадирского двора, куда она ушла как-то сразу, вмиг, она ещё долго наблюдала за ними, как дразнят они бычка красным цветом, как настойчиво говорят друг дружке: «Лёш, дай-ка я», «Сева, постой, хватит, я теперь», как сердится пятнистый бычок, поддевая воздух. Всё это, наверное, видела Кира, потому что оттуда, из-за ивового зелёного, живого плетня долетел её требовательный голос:

— Живее, смелее, тореадоры! Каждый из вас может прославиться в Севилье…

Для Севы стронулась с места привычная жизнь и вообще что-то устойчивое в этом мире нарушилось, и он, просыпаясь, думал уже не о том, что в лес пора, пока не собрали бабы всю землянику, а про горожанку Киру думал, и старался уловить отчётливый топот маленькой гнедой лошади, и улавливал этот спешный топот, выбегал на улицу, на которой уже не было лошади, а лишь пыль, поднявшаяся странно, в форме чулок. И пока распадалась эта пыль, Сева всё посматривал по деревне, завидуя себе, что вот услышал он мимолётный топот. Но напрасно он так завидовал себе, потому что и вечером появлялась на улице наездница. Как быстро она мчалась на неутомимой лошади, как взмыкивали коровы, кропившие запылённый подорожник лишним молоком, как давилась лаем катившаяся сбоку собака, как поворачивал морду на дорогу пятнистый бычок, уже совсем готовый для корриды! А Севу знобило от нетерпения, что вот сейчас появится Кира, что ей покажут обученного на испанский манер бычка, и ей понравится всё, и она засмеётся… Хорошо было знать, что вот сейчас, в сумерки, послышится топот.

И вот в сумерки, когда Сева с Лёшкой подпирали изгородь, наигравшись с бычком, прискакала горожанка в техасских брючках, осадила лошадь на бригадирском подворье и тут же выбежала к ним, обиженно как-то приговаривая:

— Да отстаньте от этого тупого бычка! Не надоело вам? Вот я вам такой клад покажу!

И первая шагнула по тёмной улице, не оглядываясь, точно зная, что за нею пойдут они с Лёшкой хоть куда. Сева действительно готов был идти за нею хоть в огонь, хоть в подземелье, и он шёл, замирал, вздрагивал от спокойных голосов сидевших на завалинках дядек и баб, ждал приключения, и открывшаяся с околицы чернота леса показалась ему чужой, неведомой стороной.

Безмолвно шли они к лесу, деревня точно бы провалилась под землю, потому что летом не любят зажигать в деревнях электрический свет, и всё тёмно было позади, всё мрачно было впереди, лишь тосковали — уже не понять где — голоса, поющие в отдалении.

В неузнаваемом ночном лесу сладко пахло земляникой, и было бы страшно идти в чащу, в потёмки, если бы не Кира, которая вела их куда-то вглубь, и Сева понимал, что вовсе не клад открыла Кира, и всё-таки заманчиво было идти, оглядываться во тьму, таить дыхание, как будто и на самом деле идёшь на поиски клада.

И вот засветилось самоцветно то, что не было кладом, но можно было вообразить драгоценностями и эти горевшие холодным люминесцентным жаром светлячки, лежавшие грудой. Кира взяла несколько бледных гнилушек и стала подбрасывать в ладони, Сева тоже взял, а Лёшка принялся набивать ими карманы. Ладонь у Киры слегка озарялась светлячками, а всё же Сева представлял себе таинственную находку, когда он видел на узкой ладони Киры светлячков, и всё было таинственным, фантастическим: их появление в лесу, их тихий счастливый говор, этот клад и то, что исчезла деревня, словно провалилась, едва они покинули её.

— Глядите! — торжественно шепнула Кира и вставила в зубы светлячок, отчего засветились фосфорно-зловеще её зубы.

Тогда и Сева и Лешка сделали то же, у Лешки получалось особенно здорово, потому что у него, как у Кощея, недоставало нескольких зубов. И вот трое разбойников двинулись из леса, и так идти им было жутко и хорошо — Сева чувствовал это.

Никуда не провалилась деревни — обозначилась темными избами. А может, совсем другая деревня это была, если уж начались в эту ночь странные превращении, и Сева, ощущая на зубах пресную древесную щепочку, неугасимую, светящуюся, воображал, как напугается кто-нибудь встречный, как заорет, бежать пустится: караул, нечистая сила!

И надо же, что он почти столкнулся с Мишкой Косым, прозванным Косым за то, что любил он даже поздней осенью ходить из школы босиком, связав башмаки за шнурки и перекинув их через плечо. И вот теперь Босой, не узнавая Севу, так покорно и робко спросил: «А? А?» И вдруг с воплем перескочил изгородь и загрохотал кулаками в двери чужой избы.

— Сгинь, пропади! — крикнула ему вслед Кира, и светлячок выпрыгнул у нее изо рта.

Отошла земляника, загорелась ягода малина по берегам речки, в которой воды по колено, и Сева с Лешкой и Кирой лазили в зарослях, обирая конфетно пахнущую ягоду, иногда срывались в воду, тут же кто-нибудь бросался спасать приятеля. Кира кричала: «Эй, морские и океанские суда! Спасите наши души!» А потом сушили одежду на кустах и сидели на берегу, как потерпевшие бедствие, а потом снова лезли по ягоду, и на смуглой, коричневой коже оставались царапины от колючек малинника.

— Куда вы только смотрите? — с упреком сказала однажды Кира, когда примчались они втроем на речку, запыхавшиеся, точно марафонцы. — Думаете, на ваше детство воды в речке хватит, а там — хоть полное обмеление?

Сева улыбнулся, уже предчувствуя какую-то новую затею. Он уже научился предугадывать Кирины выдумки, когда слышал рассерженный ее голос, и вот, пряча улыбку, смотрел на ее лицо, на отросшую гривку волос, на упругое тельце ее в голубом купальнике, и готов был, как обычно, пойти хоть в огонь, хоть в воду, если так повелит Кира, тем более что вода здесь мелкая.

— Давайте строить запруду. Уровень воды вдвое повысится, обещаю. Вот на почин. — И она стряхнула с ног драные тапки, вмиг связала их шнурками и кинула на самую середину бедной, мелководной речки.

Лёшка потрясённо взглянул на Севу, а Сева, хоть это и показалось ему смешным, всё же высоко оценил Кирину щедрость, и тут же бросился на поиски камней, каких-нибудь валежин. И очень хотелось ему отличиться, чтобы Кира благодарно посмотрела своими зеленоватыми глазами, чтобы тряхнула гривкой, улыбнулась, что-нибудь знакомое произнесла: «Ты самый выдающийся матрос на моём судне. Да, Сева». Очень ему хотелось, чтобы замечала Кира его, обращала на него внимание и чтобы потом, когда уедет в город, когда ей надоест свой класс, она вдруг вспомнила бы их с Лёшкой, вспомнила маленькую гнедую лошадь, мелководную тихую речку и как строили запруду, загорали, как было жарко и хорошо.

И он бросился на поиски камней, каких-нибудь валежин, но тут же решил, что сначала надо гатить речку, вбивать колья, и он так и делал, вгонял в податливое дно столбики и колья, а Кира с Лёшкой подносили каменья и разный древесный лом. Всё это Сева крепил поперёк речки, вырастала крепостная стена… Уже по грудь ему была речка, и он, оглядываясь, видел её раздавшееся течение и думал, как было бы прекрасно устроить по всей речке запруды, чтобы приехала Кира на следующее лето и ничего тут не узнала!

Но уже и теперь стала речка шире, как в половодье, а может, Севе это казалось, и он всё укреплял запруду и готов был принять тележное колесо, которое катила Кира, но вот она придержала облепленное сухой грязью колесо и взглянула вверх, на великий тополь, росший на берегу, и словно бы улыбнулась небу и тополю, и, когда она так взглянула и улыбнулась, тотчас же догадался Сева, что сейчас велит им Кира достать верёвку или вожжи, зацепить колесо и втащить на самую верхушку тополя, чтобы гнездились на колесе аисты. На мгновение Севе подумалось, что он сам нафантазировал и что Кира ничего им не велит, но ему так хотелось исполнить и эту Кирину прихоть! И он уже представлял, как будет лезть, обдирая ноги, по стволу, тащить обложенное земляной коростой колесо, крепить верёвку и как следом будет взбираться в своих прочных брючках Кира. Нет, как прекрасно, что стронулась в нынешнее лето привычная жизнь и всё стало на грани приключений!