И Сева, утверждаясь в своей догадке, спросил из воды так, точно ему всё было ясно:

— Да, Кира?

А Кира посмотрела зеленоватыми глазами опять вверх, на верхушку великого тополя, и ответила:

— Ты самый выдающийся матрос на моём судне. Да, Сева.

Бесконечно можно лежать в стогу сена и слушать, как за кустами, где запруда, клокочет вода, и глядеть на Киру, обхватившую руками колени, и думать о том, что она интереснее для него, Севы, чем лучший друг Лёшка, и что Лёшка теперь уже будто бы не самый лучший друг. Нет, Севе не казались эти мысли предательскими, и он, подглядывая за Кирой, уже ждал от неё каких-нибудь новых выдумок, чего-то необычного, странного и весёлого…

Бесконечно можно лежать в стогу сена, да только жарко, а в воду идти почему-то лень, и вот Кира стала мечтать о том, как бы избавиться от жары, как бы насыпать посреди речки какой-нибудь островок и там обитать: и не в воде — и среди воды, и не на земле — и всё же на земле.

— А что? — спросила она с ликующими, округлившимися глазами. — А если что-нибудь такое на сваях…

— У нас во дворе стоит выброшенный кухонный стол! — неожиданно выпалил Сева.

— Прекрасно! Ты выдающийся матрос, Сева. Тащи этот стол!

— А он же… это самое… Ну, подгниёт в воде, — медлительно произнёс Лёшка.

— Чепуха! Ничего с ним не будет. Он же весь пропитался жиром! — И с этими словами Кира вскочила и пошла к деревне, а Сева с Лёшкой поспешили следом.

Стол они с Лёшкой взяли с обеих сторон и понесли, и Севе хотелось бы посадить на стол Киру, чтобы нести её, как королеву, он уже хотел предложить Кире необычное катание, но хорошо, что не успел, потому что вдруг откуда-то взялся Мишка Босой и стал приставать, допытываться:

— Вы куда переезжаете?

— Из деревни в город, — независимо ответила Кира, шагая впереди.

И когда они вернулись к речке и тут же внесли стол на самую середину медленного течения, когда осталась на воде тёмная, заскорузлая поверхность, она, эта поверхность, представилась Севе каким-то плотом, каким-то легендарным «Кон-Тики», и поскорее захотел забраться на эти крашеные доски.

— К берегу ближе, — вполне серьёзно подал совет Босой. — Бабы стирать бельишко будут…

— Эх, ты… бельишко! — презрительно бросила Кира. — Забеспокоился… Это единственный в мире деревянный островок. Здесь будут находить пристанище пловцы и путешественники.

А Босой, тем временем разогнавшись с берега, прыгнул на деревянный остров, оттолкнулся и на другом берегу оказался. Ему это понравилось, он опять разбежался, да только в это мгновение Кира взобралась на остров и уселась спокойно и важно, точно хозяйка острова.

Сева с Лёшкой переправились на «остров», тесно им было втроём и хорошо, и они смеялись и кричали, чтоб шёл к ним Босой, но тот дичился:

— Чего ещё… Нету времени…

Наверное, эта речка, петляющая в кустах и похожая на ручей, безымянная, давно не видела ни лодки, ни чёлна, а вот теперь Кира плыла по недвижной её воде в забавном судёнышке, в каком-то продолговатом долблёном, корытце, плыла и правила самодельным веслом, и Сева, продираясь с Лёшкой сквозь береговые заросли, изумлялся, как удалось ей унести это корытце, в котором замешивали пойло для скотины, и отправиться в плавание. Ноев ковчег, древний струг, ладья — так по-разному называл Сева мысленно эту нетонущую посудину с отважной мореплавательницей в ней и покрикивал:

— Эй, на ладье! Не видать ли впереди неприятеля?

— А вы бы пошли в дозор, — отвечала ему Кира.

И он кивнул Лёшке и стал пробираться вперёд — где зарослями, а где и лугом, — осматривался насторожённо, опасался хрустнуть веточкой, словно и вправду кто-то подстерегал их и мог помешать плаванию удивительной Кириной лодочки. И деревня, и чистый, скошенный, точно подметённый, луг и запруда, и великий тополь с тележным колесом, на котором будут гнездиться аисты, остались в стороне, и начались какие-то новые края. Ведь знаешь, что это уже соседняя деревня, тут не раз бывал, тут родственники живут, кино здесь показывают чаще, и всё же неистребимо желание открывать новые края. Да, был Сева уже пришлым человеком и потому с такой жадностью разглядывал избы вдали, на бугре, кирпичные фермы и ветродвигатель, который казался очень лёгким сооружением и блистал, как фольга.

Много деревень по русской земле, и только миновали эту, чужую деревню, как вывела речка опять к каким-то избам, изгородям и садам — так можно бесконечно идти от селения к селению. И Сева уселся на берегу, Лёшка опустился рядом, а между ними словно бы горел бесцветный костёр, у костра же людские души всегда нараспашку, и Сева уже не боялся выдать приятелю самое-самое:

— Вот, Лёш, если бы Кира в нашем классе, а? Здорово, а? Ты не обижайся, но мы с тобой раньше были какие-то нудные, Лёш. А тут Кира… И всё по-другому! Я тебе скажу: в ней настоящий пацан сидит, ничего в ней от девчонки!

— Штаны у неё хорошие, — поддержал Лёшка. — Техацкие.

— Техасские, Лёш. Вот есть такое выражение: «С таким человеком я бы пошёл в разведку». Так это про неё.

— Ну, это… в разведку мы пошли, а где ж она? Не слыхать, где гребёт?

И Сева вслушался в жужжание пчёл, шмелей, в нескончаемое механическое пение жаворонков — во всё, что было тишиной летнего дня, и в этой тишине плеска весла не уловил. Допустим, он ушёл в дозор, в разведку и всё спокойно здесь, в чужих краях, но ведь могло что-нибудь приключиться там, на речке; могла перевернуться не приспособленная для плавания посудина, перевернуться в омуте, в бочаге, хоть и неглубока эта речка. И Сева так живо представил бедствие, как напоролась Кира на корягу, как стиснула от боли зубы и вся побледнела, что тут же, вмиг вскочил и прянул стрелой.

Раньше Сева делил всё лето на такие сроки: земляника, сенокос, малина, потом орехи, налившиеся и побелевшие, потом мохнатая, в шерстяном пушке, ежевика, и, наконец, спасу нет в утреннем овражно-сыром лесу от грибного духа. А нынешнее лето состояло из разных происшествий, связанных с Кирой. И когда они втроём выбрались в лес по первые грибы, Сева понял там, в лесу, что вот уже скоро конец всему, никаких приключений больше не жди, и грибы отойдут, и уедет в свой грандиозный город Кира, а по деревне будет ему грустно возвращаться из школы, потому что осень, всюду жёлтая солома, всюду сжигают картофельную ботву, от дыма першит в горле и по воскресеньям дядьки смазывают лилово-чёрным дёгтем колёса, снаряжая обозы в районный центр. И он вспомнил её появление в деревне, как она скакала на маленькой гнедой лошади в своих табачных брючках, как устроила корриду, как в ночном лесу фосфорно-зловеще осветились её зубы, когда она прикусила светлячок, вспомнил он и разные события на речке, запруду, деревянный островок, необычное плавание в долблёном корытце, и стало ему жаль всего уходящего, и снова захотелось, чтобы Кира взглянула зеленоватыми, халцедоновыми глазами и так серьёзно сказала: «Ты самый выдающийся матрос на моём судне. Да, Сева».

— Послушайте, я вам открою тайну, — вполголоса произнесла Кира, когда они выносили из лесу корзины с твёрдыми грибами, шляпки которых были цвета хлебной корки. — Живёте тут и ничего не знаете! А вот в том заброшенном колодце ещё с войны остался потайной ход… Партизаны по нему пробирались, на фрицев напали. Ни-чего-то вы не знаете, следопыты!

И Сева подумал, что недаром какое-то волнение кружило ему голову всегда, едва он подходил к заброшенному, болотно пахнущему колодцу, чьи срубы одеты были в изумрудный мох. И он сказал сейчас, что нечего медлить, надо осмотреть потайной ход, фонарик у него есть великолепный, с дальнобойным светом, и Кира одобрила его горячность, она бы сама полезла в колодец, но ей надо срочно в больницу, проверить зрение.

— Смелее, следопыты! — напутствовала Кира, и Севе услышались, когда она взглянула на него, совсем другие слова: «Ты же самый выдающийся матрос на моем судне. Да, Сева».