Многострадальный абориген вновь стал притчей во языцех. Высказывались мнения за и против, чаще всего запальчивые, но иной раз не лишенные здравого смысла. Стал он и объектом проповедей в церквах. Политические деятели доказывали, что ни один австралиец не может быть лишен права гражданства. Лига сторонников прогресса аборигенов открыто осуждала вопиющую несправедливость по отношению к прославленному художнику, которому, чтобы сохранить верность семье, не оставалось ничего, как по-прежнему влачить жалкое существование.
А как относился ко всему сам Наматжира? «Все эти неприятности расстраивают меня. Я потерял сон. Я хочу, чтобы меня оставили в покое», — заявил он одному репортеру. Альберт слышал, что Брэкенрег критикует его в прессе, но, когда до него дошли слухи, что их деловые отношения прекращены, он опроверг их: «Если и прекращены, то, во всяком случае, не мною». У Альберта сложилось впечатление, что его посредник придержал тысячу фунтов для строительства дома на земле, которую отведет для него департамент по делам коренных жителей, и хотел обсудить этот вопрос с властями. Все это время Альберт усердно работал. В ущелье Глен-Элен за пять недель он написал девять картин, каждая стоимостью в сто фунтов.
Брэкенрег опроверг заявление Альберта: «Альберт ошибается, говоря о тысяче фунтов, которые я якобы придержал для него на строительство дома. Ему, вероятно, невдомек, что это не его деньги. Они полностью заработаны мною и предназначались ему в дар в виде помощи на строительство дома. Я по-прежнему готов дать ему эти деньги, если он действительно захочет помочь своему народу в налаживании жизни. Но я против того, чтобы он строил дом, который будет использоваться для пьянок. Наматжире решать, быть ли и дальше нашему союзу художника и посредника или нет. Я уже предупреждал его, что если он будет продолжать пить, то пусть не рассчитывает на меня как на своего посредника. Но я готов и впредь помогать ему, если он постарается изменить свои привычки. Всего лишь два дня назад я говорил с нашим общим другом Рексом Бэттерби и уполномочил его отобрать работы Альберта. Я просил его передать Альберту, что я хочу помочь ему. Однако не буду платить денег, если он намерен их проматывать». На этом и прекратились все разговоры о разногласиях Брэкенрега с Наматжирой.
Альберт продолжал жить в своем лагере у Моррис Соук. Иногда он наезжал в город, привозил своих родственников и накупал им подарков: всякой одежды и съестного.
Рано или поздно под огонь критики должны были попасть старые друзья и советчики Альберта миссионеры-лютеране, которые, как казалось, оставили его одного в беде. В действительности же пастор Альбрехт, обосновавшийся в миссии в Алис-Спрингсе, не раз обращался к Альберту, пытаясь помочь советом и утешением, но ему уже больше не удавалось подобрать ключ к художнику. Альберт был разочарован и ожесточен, это был уже не тот любезный, учтивый человек, внушавший большое уважение окружающим, как в прошлом. Как-то напившись, он оскорбил Рубину. В слезах она пришла к пастору Альбрехту и умоляла позволить ей остаться в резервации для аборигенов при церкви. Она заявила, что не хочет больше ездить с Альбертом рисовать, что она слишком стара жить под открытым небом и что ей очень тяжко, когда люди вокруг напиваются и становятся грубыми. «Альберт так изменился сейчас, — сокрушалась она. — Он часто печален и угрюм. Не такой, как бывало в миссии. Тогда все были счастливы».
Пастор Альбрехт, некогда купивший Альберту первые в его жизни кисти и краски и с гордостью следивший за развитием таланта аборигена, упорного в овладении своим мастерством, был очень огорчен происшедшими в нем переменами. Альберт наотрез отверг предложения вернуться в Хермансбург: «Теперь я во всем равен белым. Я хочу жить в городе, где сам веду дела по продаже моих картин».
Когда его укоряли за безрассудную трату денег, он отвечал: «А зачем копить деньги? На них я ведь все равно не могу приобрести то, чего я хочу больше всего, — дом в городе. Мне не дают жить в городе из-за моей семьи. В Сиднее мне говорили: «Получи полные права, Альберт, и тогда живи, как белые, строй дом, где только пожелаешь». Но не могу же я бросить семью. Какой мне прок в моих гражданских правах? Если я пью, как пьют белые — я своими глазами видел это на больших вечеринках, — меня поносят».
Слухи об ухудшении здоровья и нравственном падении Альберта взволновали многих белых австралийцев. Однако в далеких столицах было трудно узнать истину, а еще труднее разобраться — кто же прав, кто виноват.
Если белые не могли понять Альберта, то еще меньше он сам мог понять их взгляды и обычаи.
Один молодой аптекарь рассказывал: Альберт часто заходил в аптеку, где я работал. Он всегда говорил спокойно и не отличался большой словоохотливостью, но когда речь заходила об интересующих его вещах: живописи, семье и заботах, которые очень волновали его, то он оживлялся и охотно поддерживал разговор. Альберт, судя по всему, не имел ясного представления о ценности денег. Накупая товаров, он лишь небрежно бросал: «Запишите». Когда его спрашивали, не предпочтет ли он расплатиться наличными, он всякий раз отвечал: «Конечно, приятель», как будто эта мысль не приходила ему раньше в голову, и с беззаботной небрежностью начинал выкладывать ассигнации на прилавок. Деньги для него имели какой-то смысл, лишь поскольку на них можно было накупить провизии и спиртного (причем последнего не в таком большом количестве, как указывают некоторые репортеры). Пока финансовые дела сводились лишь к таким простым операциям, они его мало занимали. Он то «разорялся», то «обогащался» — таковы были два состояния, которые попеременно следовали одно за другим. Правда, один раз, когда он был поставлен перед необходимостью уплатить четыреста фунтов за ремонт грузовика, ему показалось, что он попал в безвыходное положение. Но как только ему подсказали, что стоит сделать полдюжины работ — и деньги от продажи покроют все расходы, жизнь опять стала простой и прекрасной. Цену своим картинам он устанавливал самым примитивным способом: те, что с эвкалиптом, на пять фунтов дороже тех, что без него. Крупноформатных работ у него было больше, чем маленьких, и если покупатель говорил, что такая-то картина по размеру не подходит ему, он тут же сбавлял пять фунтов.
Вероятно, Альберт Наматжира — это единственный художник, который выглядит достойным даже в рваной одежде, поношенных ботинках и в мятой шляпе, которую он вежливо приподнимает, когда здоровается. Он сохранил то первобытное чувство собственного достоинства, которое внушает глубокое уважение. Первобытное отнюдь не потому, что оно в чем-то ниже, чем у других рас, нет — просто это такое достоинство, которое мы всегда представляем, говоря о туземцах в их естественном состоянии, и которое, по мнению многих авторитетов, было отнято у австралийских аборигенов в процессе их контактов с нашей цивилизацией. Но чувство достоинства как истинная ценность не зависит от расы, веры или общественного положения. Окружающие условия могут стимулировать его или глушить, но ничто не может окончательно искоренить это чувство в человеке, который имеет силу характера, чтобы сохранить его. И Альберт действительно сохраняет его».
Стали поговаривать, что Альберт повинен в той серьезной алкогольной проблеме, которая возникла у Моррис Соук, хотя сам Альберт отвергал эти обвинения. Он утверждал, что знает закон, что берет спиртное только для себя и при этом всегда запирает бутылки в старом металлическом сундуке или же зарывает их так, чтобы сородичи не смогли добраться до них. Он осуждал метисов, живущих в лагере, которые делят спиртное с кем попало.
Жители Алис-Спрингса предсказывали, что рано или поздно не миновать беды, ибо пьяные скандалы случались все чаще и чаще.
И вот беда пришла. В лагере у Моррис Соук была убита молодая женщина. Восьмого августа двадцать человек из лагеря предстали перед следствием в качестве свидетелей, среди них и Альберт Наматжира.
Слушание дела заняло пять дней, и в его ходе было вскрыто немало неприглядных фактов, хотя истинная картина преступления была запутана противоречивыми показаниями. Ни один из свидетелей не владел в достаточной степени английским, и мало кто из них понимал трудный юридический язык судебной процедуры. В убийстве обвинялся муж жертвы, однако из его свидетельских показаний вытекало, что к убийству причастны и другие. Факт пьянства целой группы аборигенов был налицо. Когда Альберта вызвали для дачи свидетельских показаний, он признался, что принес спиртное в лагерь, но заявил, что он не делился им с другими аборигенами. По его словам, он выпил две бутылки пива, немного рома, запер остаток в сундук и отправился спать: «Потому что голова у меня была не в порядке. С меня было достаточно. Я ничего не знал, пока не проснулся наутро и мой сын Енох не рассказал мне об убийстве».