Всякий раз, когда поезд проходит над этим зияющим кратером, железные десны моста угрожающе дрожат на временных сваях.

Может быть, все, что попадает в воронку, проваливается сквозь глубокие трещины; может быть, придется еще много потрудиться, прежде чем мертвецы, погребенные под путями, успокоятся навсегда.

Всюду видны следы шрапнели, искалеченные вагоны, остатки черной лавы на красной земле — засохшие плевки извержения. Потому что все именно так и произошло, как если бы под ногами людей внезапно разверзлась земля.

Многие стены залатаны необожженным кирпичом, соломенные или цинковые крыши заделаны расколотыми надвое пальмовыми стволами и пучками травы, которая станет цвета спелого маиса, как только взойдет солнце.

По дороге из гончарен Коста-Дульсе, пролегающей через деревню вдоль железнодорожного полотна, идут собака и ее хозяин. Они не помнят о катастрофе. Они безучастны ко всему.

По правде говоря, теперь идет одна собака.

Пастбища дышат влагой, дорога — пылью. Собака бредет потихоньку, не торопясь. Поднимающийся от земли пар лижет ей лапы, прилипает пегими пятнами к шерсти, нагоняет сои. Зажатая в зубах пальмовая корзинка раскачивается при каждом движении лохматой головы.

Появилась собака — деревня знает, что пора вставать.

На горизонте бледнеет сверкающая Венера. Выходят возницы к стоянкам. Лесорубы отправляются в лес, на плечах у них поблескивают топоры, отражая первые лучи солнца. Мужчин в Сапукае мало; те, кто уцелел при взрыве и не был расстрелян, ушли куда глаза глядят. Гончарни Коста-Дульсе совсем опустели. Там никого не осталось. Все присоединились к восставшим крестьянам. И еще много времени спустя никто не хотел резать и обжигать кирпичи для новых построек в этой деревне, которая, едва успев появиться на свет (в тот год, когда по небу пронеслась комета), казалось, избрала для себя горькую участь.

«Меченая», — говорили о ней жители, вспоминая предзнаменование — комету.

Вот почему в час, когда робко занимается заря, женщины, старики и даже дети тоже уходят на работу: на огороды, плантации, бойни. В этот ранний час деревня кажется особенно безлюдной, почти вымершей. Время от времени скрипнет ворот колодца, в каком-нибудь богатом доме глухо застучит деревянный пестик, толкущий в ступе маис, наверное, для каши или к тушеному мясу. Учащенно бьется это деревянное сердце; петухи долбят клювами землю — вот и все, что слышится по утрам.

Сапукай просыпается не так шумно, как другие деревни, еще и потому, что железнодорожные мастерские сейчас закрыты. В церкви тоже не звонят. Во время взрыва колокольня взлетела на воздух; колокол все еще лежит среди загаженной голубями крапивы, впившись железными губами в землю.

В этот мертвый час, когда солнце пронзает лучами горы Итакуруби, очерчивая выпуклый, точно фурункул, темный холм Серро-Верде, вдоль путей идет собака. Идет она, и когда солнце скрыто тучами. Каждый божий день, в хорошую погоду и в ненастье, собака неизменно первой проходит по спускающейся из лесу дороге, где неподалеку от кладбища и гончарен Коста-Дульсе стоит заброшенная хибарка Доктора.

Даже ливень не в силах удержать ее.

— Вон идет Доктор!

Люди не говорят этих слов. Они произносят их мысленно. Без иронии. Они обращаются к тени своего знакомца и — несмотря на случившееся — благодетеля. Потому что в свое время Доктор был другом и покровителем Сапукая.

Он попал сюда в ту пору, когда еще не стерлись следы катастрофы и, возможно, сам того не желая, отвлек внимание жителей деревни, всецело поглощенных бедой, разразившейся над ними более пяти лет назад. Потом, не жалея сил, он бескорыстно помогал бедным и сирым и, наконец, опять-таки безо всякой выгоды для себя, устроил вокруг своего ранчо лепрозорий, который существует и по сей день.

Вот каким человеком был этот Доктор. Людям и поныне мерещится, что он идет вслед за собакой.

Прислонившись к столбу у ранчо, что стоит неподалеку от кладбища, Мария Регалада смотрит на собаку. Мария таращит сонные глаза и о чем-то вспоминает.

Рядом с собакой она видит высокую тонкую тень. Нет, для Марии Регалады это вовсе не тень, как, впрочем, и для собаки. Но тени нет. Есть только собака. Она медленно перебирает лапами и робко вынюхивает давно исчезнувший след. Следа тоже нет, но она его чует: запах хозяина преследует ее. Глаза у собаки гноятся, в зубах сломанная, грязная корзинка, по бокам которой стекают две серебряные ниточки слюны. Через кладбище, мимо ранчо Марии Регалады, она идет от леса до лавки дона Матиаса Сосы и обратно. Всего полторы лиги.

Весной будет как раз полгода, как Доктора нет в Сапукае, и никто не знает, где он. Он исчез как дым, от него осталась лишь тощая собака, которая каждый день ходит с корзинкой в зубах, как и в те времена, когда Доктор отправлялся ранним утром покупать скудную провизию и расплачивался за нее жалкими грошами, полученными от больных.

С удивительной точностью ходит она по той же дороге — маленький лохматый спутник вращается по таинственной орбите, где так странно переплелись жизнь и смерть. Дойдя до лавки, ставит возле дверей плетеную корзинку и начинает терпеливо искать у себя блох или спокойно сидит, свесив уши. Вокруг нее вьются мухи. Вдруг она с быстротой молнии поворачивает голову и прихлопывает языком какую-нибудь летучую тварь «Отличное попадание» — сказал бы дон Матиас, если б увидел эту охоту. Собака опускает голову, будто стыдится или мучается укорами совести, и опять сидит спокойно, пока лязганье засова и скрип дверей не выведут ее из оцепенения.

— Добрый день, Доктор! — В приветствии лавочника нет ни тени шутки; он раскланивается по привычке, как если бы возле собаки на самом деле стоял ее молчаливый хозяин. — Мой лучший покупатель меня не забывает! Что будем брать сегодня? Муку и каныо? [22] — спрашивает он, ловко воспроизводя иностранный акцент. — Нет муки. Кончилась… Только канья осталась. Неужели? Эге… ни крошки!

Собака смотрит на него кроткими серыми глазами. Шевелит ушами. Виляет хвостом. Она полна доверия, но держится с достоинством.

— Эх!.. Глупая ты псина, сумасшедшая, как твои хозяин.

Дон Матиас обходится с собакой то ласково, то грубо, смотря по настроению. Перед ней он не чувствует себя обязанным. Вздумается — швырнет ей в корзинку кость с остатками мяса (кость большая, а мяса чуть-чуть), бросит заплесневелые галеты или обрезок протухшей свиной колбасы, а иной раз наградит пинком. Но чаще всего он просто забывает о ней, и она не получает ничего.

Собака снова берет в зубы корзинку и возвращается той же дорогой, что пришла. Она покорно принимает все: и пинки лавочника, и прилипающие к ее шерсти сгустки смолы, которыми мальчишки, проверяя точность прицела, стреляют в нее из рогатки, и дохлых змей и жаб, которых ей подбрасывают в корзинку. Она ни на что не обращает внимания и только сосредоточенно нюхает след. Лаять — и то забывает. В темные ночи, когда луна идет на ущерб, прежде чем заснуть, собака протяжно скулит, свернувшись клубком возле пустой хижины.

Мария Регалада всегда поджидает ее на развилке дороги, ведущей к кладбищу, старается приласкать и утешить. Она гладит ее по взъерошенной шерсти, приклеивает слюной разжеванные листья подорожника к ушибленным местам, выбрасывает из корзинки дохлых тварей, а если корзинка пуста, наполняет ее едой. Потом они идут вместе к осиротевшему жилищу, потому что Мария Регалада, как и собака, верит, что Доктор с ними, что он с минуты на минуту вернется. Обе живут надеждой. Она роднит девушку и собаку, сближает их в этой вере, которая очень напоминает одержимость, а на самом деле, видно, не что иное, как способность молча и самоотверженно принимать действительность такой, как она есть, не отказываясь от своих надежд.

Мария Регалада беременна, но, несмотря на это, продолжает выполнять все обязанности, которые она сама на себя возложила: убирает ранчо, готовит еду прокаженным, работает в огороде, где растут красные, величиной с кулак помидоры и где под тяжестью стеблей, увешанных толстыми, скрюченными, как подагрические пальцы, стручками фасоли, клонится к земле тростниковая стена, сплетенная самой Марией еще при Докторе.