И только среди обезглавленных деревянных статуй девушка не может навести порядок.

Она не решается дотронуться до них, не смеет коснуться их даже ветками каабы, которые служат ей метлой. Мария боится пошевелить деревянные тела: как бы из них не хлынула черная кровь, проклятая богом, отравленная кровь.

— Вон идет Доктор!

Жители деревни думают, что знают его хорошо. Но на самом деле они знают о нем не больше, чем в тот день, когда он пришел в деревню. Случилось это через несколько лет после того, как восстание было подавлено и многие нашли свою могилу в вырытой взрывом воронке.

Под крики пассажиров и брань проводников Доктора насильно вытолкали из вагона.

На станции пронесся слух, будто он в приступе гнева или безумия хотел не то украсть ребенка у какой-то женщины, не то выбросить его в окно. Не было никаких фактов, позволявших начать судебный процесс. Только слухи, домыслы, болтовня торговок лепешками и солдат, оказавшихся в тот момент на станции.

В полицейском участке его швырнули на земляной пол и продержали дня два-три. Он отмалчивался, не отвечал даже на допросах. Может, не знал испанского языка, и уж тем более гуарани, может, просто не хотел разговаривать и оправдываться. Может, его не заботило, что о нем подумают другие, раз он сам знал, что не виноват.

Наконец его выпустили, но из деревни он не ушел. Ему, видно, было все равно, где оставаться.

Долгое время он слонялся по деревне. Его одежда и сапоги с подрезанными голенищами износились вконец.

Он снял комнату на постоялом дворе нья [23] Лоле Чаморро в полуразрушенном доме на краю деревни. Там останавливались ночевать по дороге в Мисьонес пастухи из Парагуари и сборщики податей. Они иногда развлекались с девушками, нанятыми нья Лоле «для всяких услуг».

Чужеземец ни с кем не разговаривал, даже со старой, толстой, как бочка, плутовкой-хозяйкой. Он проводил все время в затхлой каморке, не более просторной и удобной, чем одиночная камера в полицейском участке.

Выходил только в лавку.

Увидев его в первый раз, дон Матиас шепнул своим завсегдатаям:

— Этому гринго [24], видать, воздуха маловато.

— Воздуха? Каньи ему маловато, вот чего! — сказал Дехесус Альтамирано, секретарь управления.

Он много пил в лавке дона Матиаса и жил на взятки, которые ему давали владельцы подпольных перегонных кубов.

Чужеземец подошел к прилавку.

— Что прикажете, сеньор? — спросил любезно лавочник не столько из желания общипать иностранца, сколько из любопытства.

— Каньи, — только и ответил тот.

Не поздоровался, не попытался снискать дружбу или хотя бы симпатию окружающих, как это делает всякий человек, оказавшийся в затруднительном положении, независимо от языка и национальности, независимо от того, какая с ним стряслась беда.

Выпил, расплатился и ушел.

— Посмотрим, чем он дышит, — сказал дон Матиас Соса.

— И смотреть нечего, — отозвался Альтамирано. — Козу тянет в горы, а свинья себе всегда грязи найдет.

— Он не коза и не свинья, — возразил лавочник. — Это вам не какой-нибудь бродяга. Чует мое сердце, что он человек знатный, эмигрант, бежавший откуда-то из Европы. Меня не проведешь. Пускай малость пообвыкнет. Уж я ему развяжу язык. Он у меня заговорит. Не может христианин долго скрывать, что у него на душе.

— Если только он христианин, — заметил Дехесус Альтамирано.

— Я его заставлю заговорить.

— Самой нья Лоле это не удалось — значит, дело нелегкое.

— Да тут дело-то особое. Ей не по зубам.

— Поживем — увидим…

Но немного им довелось увидеть, точнее — ничего они не увидели, кроме того, что иностранец по-прежнему бродил как неприкаянный. Вероятно, он решил остаться в деревне. Он часто заглядывал в лавку и неизменно просил каныо. Был всегда замкнут, но не из высокомерия. Причиной замкнутости, видимо, было уныние, а не гордость. Вечно один на один со своим молчанием. Оно составляло все его богатство. Собака и корзинка появилась позже. Как и остальное.

В те дни начали строить новую станцию и опять открыли железнодорожные мастерские. Под вновь проложенными путями, в глубокой воронке продолжали гнить человеческие кости. Всюду еще виднелись следы катастрофы, но деревня уже стремилась приобщиться к благам цивилизации, старалась сбросить с себя тягостное оцепенение, в котором пребывала более пяти лет.

Церковной общине во главе со священником удалось начать восстановление разрушенной колокольни. При помощи сложной системы блоков подняли колокол, и даже часы привезли из Асунсьона. Только эти часы показывали время наоборот; каменщик вделал их в стену вверх ногами. Так что строителям станции было чем поразвлечься и позабавиться. Об иностранце забыли. Он съехал с постоялого двора. Перестал ходить в лавку: вероятно, кончились деньги. Спал под деревьями, а в дождь— на паперти. Он наладил часы, и отец Бенитес не возражал против его ночевок, хотя дамы из церковной общины неприязненно косились на бродягу и выражали крайнее недовольство: иностранец смотрел на них как на пустое место.

Сквозь прорехи рубашки проглядывало тело. Непривычная к загару кожа была сожжена солнцем до волдырей. Он худел с каждым днем. Отросла борода, из-под соломенной шляпы спускались до плеч светлые вьющиеся волосы. Старая фетровая шляпа изодралась в клочья. Она служила еще и подушкой и не выдержала долгого общения с колючками и бурьяном. Тогда Доктор заменил ее соломенной.

На смену износившимся сапогам пришли альпаргаты[25], купленные вместе со шляпой и пончо в лавке дона Матиаса. Видимо, после этой покупки кошелек иностранца опустел окончательно. Даже сдачу — и ту оставил на прилавке. Прошло немало времени, прежде чем он вернулся к дону Матиасу.

В нем произошли разительные перемены. И только голубые глаза с покрасневшими белками остались прежними. Непроницаемый, пристальный взгляд, как у слепого.

Кое-что все-таки удалось разузнать об иностранце.

На постоялом дворе и в лавке устраивались пирушки. В них принимали участие нья Лоле, дон Матиас, политический начальник Атанасио Гальван и Альтамирано. Там много судачили о пришельце, высказывали различные предположения, обменивались впечатлениями. Несмотря на сумбурность этих толков, под конец все же выяснилось, что он русский эмигрант.

Больше всех знал Атанасио Гальван, бывший телеграфист, который получил повышение и был облечен верховной властью в деревне за то, что донес на повстанцев. Он был связан с министерством внутренних дел.

— Я видел паспорт, — сказал он, машинально выстукивая пальцами по столу текст своего доноса. Он так часто его выстукивал, что эта привычка перешла а нервный тик. — Паспорт в порядке, завизирован русским консулом в Буэнос-Айресе, а зовут его Алексис Дубровский, — по складам выговаривал он. — Да, неразговорчивый гринго! Слова из него не вытянешь. Я уж ему и хлыстом грозил.

А одна из «цыпочек» нья Лоле рылась в бумагах Доктора, пока тот ходил в лавку, и нашла фотографию. Показала ее хозяйке, а потом положила на место.

— На фотографии снят он, это точно, — выпучив глаза, тарахтела приземистая толстуха нья Лоле. — Без бороды, гораздо моложе, только все равно он. В парадной форме и похож на полковника Альбино Хару. Тот был красавчик, а этот еще лучше. Помните полковника, когда он приезжал в Каи-Пуэнте на торжественное открытие железной дороги? Красивый такой, разодетый. Сошел на перрон, где стояли важные сеньоры. Ни дать ни взять — архангел Гавриил, только с черными усиками. Все наши девицы так и обмерли. Даже у меня дух захватило. Чего уж больше…

Она остановилась и передохнула.

— К чему ты все это говоришь? — спросил Альтамирано.

— А к тому, что он похож на полковника Хару. Но блондин. Тамошние девицы, наверно, тоже вздыхали по нему. А он женат. На фотографии рядом с ним молодая сеньора, не женщина — загляденье, на руках ребеночка держит.