Я помогаю ему подняться, мы снимаем шкуру с убитого кота - нельзя же бросать на дороге охотничий трофей Мцыри! - и идем искать лошадь. Аборигены приняли мою легенду. Я - слуга Господина из Семьи А-Нор. Моя работа начинается просто прекрасно.

***

С тех пор розовая акация цвела ещё один раз, отцвела, осыпалась, покрылась узкими сладкими стручками, а потом листва на ней тронулась осенней рыжиной.

Н-До здорово изменился после того, как убил своего любимого пажа на поединке - и изменился не только внутренне: когда он шёл по городской улице, на него оборачивались прохожие. Н-До привлекал все взгляды - его лицо приобрело совершенство и законченность в выражении постоянной готовности к бою и насмешливой жестокости.

Свои волосы - не цвета мёда, а цвета выгоревших колосьев ся-и, почти до пояса длиной - Н-До заплетал в косу вместе с побегами лунь-травы; в двадцать лет он догнал ростом Отца, которого за глаза и в глаза называли Корабельной Сосной. В его компании фехтовальный стиль "Прыжок Рыси" был не в чести; Н-До начал тренироваться с наставником в стиле "Укус Паука". Кажется, это изрядно не нравилось Отцу.

- Я не хочу, чтобы моего первенца называли убийцей, - сказал он как-то, при очередной попытке "серьёзного разговора". - Ты должен подумать о репутации Семьи.

- Я думаю, - отозвался Н-До, маскируя насмешку почтительностью. - У Семьи прекрасная репутация. Я хочу её поддержать. Дети нашего рода всегда обманывали ожидания и черни и светских лизоблюдов, это хорошо, правда?

- Не способ, - возразил Отец.

- Чернь говорит: "Старший - благословенная жена", - улыбнулся Н-До. - А я так не считаю и лучше умру, чем отдам меч. Лощёные аристократики лепечут, что жизнь - бесценный дар, а я знаю вещи, стоящие дороже. О них писал Учитель Ю в Наставлениях Чистосердечным. Отец, я прошу позволения идти своим путём.

- Ты учишься убивать, - сказал Отец. - Не лучший путь.

- Я учусь побеждать, - Н-До говорил слишком задушевно и проникновенно для настоящего почтения, так говорят с ребенком, а не с родителем. - Я не отдам Маминого меча и не хочу рядом слизняка, рохлю и труса, который после метаморфозы станет бесформенной клушей. Я хочу, чтобы мои дети были достойны памяти наших предков. Понимаешь ли?

Отец не нашёл слов для убедительных возражений. Н-До утвердился в своих мыслях, а думал он о ладони Ди, о его духе, появлявшемся в снах, и о том, что других таких нет.

Н-До должен был заниматься делами Семьи. Он вместе с Отцом объезжал родовые земли, а вместе с управляющим сводил счета, ему случалось подолгу пропадать в полях, если Отец желал точного отчёта - но в последнее время Н-До охотнее ездил в город, чем оставался в усадьбе. Смерть Ди странным образом встала между ним и Братьями; городские приятели, отчаянные парни его возраста из более или менее благородных Семей, казались ближе и понятнее. В их компании Н-До чувствовал себя спокойнее - в отличие от Отца, Матери и Братьев, которые теперь казались Н-До ещё детьми, кое-кто из этих парней мог себе представить, что такое "убить на поединке".

Город сам по себе нравился Н-До - будил любопытство, смутные желания, странный азарт... Н-До с Юношей У и Юношей Хи с наслаждением бродил по улицам, отвечал на взгляды прикосновением к эфесу и сам глазел с бесцеремонностью самоуверенного бойца, разбираясь в хаосе собственных чувств.

В деревне жизнь течет слишком спокойно, там всё слишком понятно. Молодые деревенские парни, разумеется, не проводят время в благородных тренировках, развлекаясь вульгарными драками; они не носят мечей, единственный поединок в жизни проводя на тех же тесаках, которыми рубят лозы и режут хлеб. Деревенские женщины не будят воображения - они слишком далеки и в них нет ничего интересного. Многие из деревенских молодух по бедности вместо благородной накидки и шёлковых юбок носят платок вокруг пояса вполне мужского костюма; это выглядит тем безобразнее, чем красивее женская фигура - ведь даже у деревенских случаются эффектные метаморфозы. Жаль смотреть на молодуху, которая тащит воду или рубит дрова, кусая губы, бледная от напряжения, потому что её свекровь считает, что Время Боли у бедняжки затянулось - но это самые сильные чувства. Город - другое дело.

Конечно, уездный городок, неподалеку от которого расположились земли Л-Та, - не столица. Но и тут, по сравнению с деревней, всегда шумно и многолюдно. Около храма Благословенного Союза - лавки торговцев шёлком, бумагой и цветным стеклом; на главной улице с лотков торгуют жареной саранчой, карамелью и печёным сыром, который тянется на зубах длинными пряно-солеными нитями, - город пахнет сыром, маслом лилий, конским навозом и дымом уличных курильниц... Аристократки, возвращаясь из храма, где молились о легких родах и о семейном счастье, покупают палочки карамели и шелковистую бумагу с золотым обрезом для записывания стихов...

Н-До смотрел на аристократок - и поражался, насколько, в сущности, часты их телесные изъяны, не скрываемые даже великолепной одеждой, но иногда проходила настоящая женщина, сияющая чистой красотой, силой и здоровьем, с выражением несмиренной родовой гордости. С ней хотелось перекинуться хотя бы парой слов, хотя прелесть чужой благородной женщины вызывала, скорее, восхищение, чем вожделение.

В городе Н-До начал постепенно узнавать ту сторону жизни, которая дома не показывалась ему - как говорят, "увидел тень от облака". К примеру, приятели издалека показали ему никудышников, - как показывают любую тошнотворную дрянь, - чтобы пронаблюдать за реакцией. Никудышники чистили выгребную яму; за ними приглядывал плебей с таким выражением, будто ему давно опротивели и рабы, и должность. Н-До ощутил ожидаемое дружками омерзение - но к нему примешалась холодная жуть, будто довелось взглянуть в пустые глаза поднятого чародейством трупа. Жалеть это ходячее ничто он не мог, хотя, вероятно, надлежало бы - для этого нужно было вообразить себя на его месте, а на такой прорыв воображения мало у кого из молодых людей нашлись бы душевные силы. Люди, обрезанные, как скот, опускались в сознании на уровень человекообразного скота; Н-До лишь порадовался, что таких рабов не держат в поместье Отец с Матерью.

В квартал, где находились весёлые дома, компания Н-До идти не смела, хотя парни постоянно подначивали друг друга на эту тему. Любопытно - но слишком... стыдно? Страшно? Тяжело себе представить женщину для всех, наготу, показанную за деньги? Или - ужасно думать о том, каким образом женщина могла попасть в такое место и что она думает о приходящих к ней мужчинах? Н-До, пожалуй, чувствовал всё понемножку - и любопытство ещё не одолело страх, брезгливость и жалость.

Но той осенью Н-До никак не мог не думать о благородных юношах и сформированных женщинах. Оттого, дожидаясь своих дружков в трактире, набрался храбрости заговорить с солдаткой - благо она тоже ждала кого-то за чашкой жасминового настоя. Эта женщина выглядела явной простушкой, плотная, темноволосая, с обветренным жестоким лицом, с белым шрамом, рассекающим бровь; холщовая рубаха и куртка из грубой кожи, проклепанная сталью, должны были скрывать её тело - но совершенно ничему не мешали. В трактире было жарко, и солдатка расстегнула куртку; Н-До, устроившийся за столом напротив, видел совершенство её груди в распахнутом вырезе рубахи, а короткий платок с бахромой подчёркивал скульптурную точность бедер. Глаза Н-До всё время останавливались на её руках, узких ладонях с длинными пальцами, с обломанными ногтями и мозолями - в конце концов, женщина рассмеялась.

- Каких знаков на моих грабках ищешь? С твоими не совпадут, не надейся!

- Я не надеюсь, - сказал Н-До. - Просто интересно...

- Как выглядит тело чужого трофея? - усмехнулась солдатка. - Узнай на своем теле или на своем трофее, Дитя.

От циничной шуточки к щекам Н-До хлынула кровь, и солдатка развеселилась совсем.

- Тебе ещё рано об этом думать. Благородные взрослеют поздно.