– Что же вы опаздываете, право? – поморщился экзаменатор. – Нехорошо. Давайте экзаменационный лист, берите билет.

Мельком взглянув на взятый билет, я спросил:

– Без подготовки можно?– Ваше право.

Мой ответ он слушал рассеяно с полуприкрытыми веками и чуть склоненной набок головой. Но какие-то неведомые токи сообщили мне, что я уже вызываю в этом человеке некоторую симпатию. Легкое и горькое пламечко вдохновения начинает отогревать мою душу... Физика фотоэффекта в моем изложении расцветает, я это чувствую, в живом, полном гармонии и красоты виде. Я страшусь теперь только одного, что недостанет слов передать видимое внутреннему моему взо­ру... Вопрос. Я тут же отвечаю с подъемом, потому что вопрос помог мне завершить мысль. Еще и еще вопросы на темы уже далекие от фи­зики фотоэффекта. Лицо экзаменатора незаметно преображается... Экзамен превратился в оживленную беседу, когда обоим собеседникам очень интересно друг с другом. Экзаменатор вдруг улыбнулся:

– Ну вот, хорошо поговорили "за физику", как сказали бы в Одессе. Ставлю вам пять. А поставил бы десять, чтобы скомпенсировать досадные ваши потери. Несомненно, у вас есть способность чувствовать внутреннюю жизнь физического явления. Это много, это, знаете ли, так же редко, как и абсолютный слух. Жаль, что вы поступаете не на физфак университета. Впрочем, это почти ничего не меняет, ведь электронщик – тот же физик, так что выбор ваш удачен. Мне даже кажется, что у вас есть способность как-то вживаться в изучаемое явление, этакий физический артистизм... Сдавайте непременно все экзамены до конца. Мы что-нибудь придумаем. Вам нельзя терять года, как скрипачу нельзя без ежедневной игры. Мой учитель Лев Давидович Ландау говорит, что активный возраст физика – до двадцати пяти лет. Вам надо спешить. Смотрите-ка, дождь перестал. Проводите меня до дому и расскажите о себе. Будем знакомы – Кухаревский Юрий Васильевич.

Шагая рядом с Кухаревским по мокрому и зеленому от отраже­ний листвы асфальту, я совсем обнаглел и взахлеб рассказывал о мол­ним, шарахнувшей в заброшенный террикон и о том, как строил для физического кабинета школы модели электрических приборов, и ко­нечно же – о своем проекте АЭС, опоясывающих экваториальные поя­са Земли... Если не считать сурового на оценки Валика Майдана, это был первый в моей жизни человек, которому я открывал душу. Впер­вые я ощутил необходимость отразиться в другом человеке, как в зер­кале, и понять по его оценке, чего ты стоишь. Выслушав о проекте АЭС, Кухаревский поморщился и сказал:

– Все чепуха и бред. Какая-то убогая техническая фантастика в духе Немцова и Казанцева. А вот фотография чрезвычайно интересна. По-моему, здесь и не пахнет никакой шаровой молнией. Но вам уда­лось каким-то образом спровоцировать перегрев плазмы в стволе ли­нейной молнии. Температура здесь была в сотни раз выше, отсюда увеличение яркости и более сильная засветка пленки. Дайте мне эту фотографию на всякий случай. Думаю, мы с вами скоро займемся рас­шифровкой этого иероглифа...

Может возникнуть непраздный вопрос: это что же, Саня Величко предусмотрительно прихватил фотографию молнии на экзамен? Такой хитрый? Клянусь всем атмосферным электричеством – нет! Сделанная контактно с пленки 6x9, эта фотография просто была заложена у меня в записную книжку. И во время исповеди я не мог ее не показать... Да, многим я обязан Кухаревскому, а прежде всего – живущим во мне и поныне убеждением, что мир полон хорошими людьми. У подъезда своего дома Кухаревский мне сказал:

– Вам недостает культуры, Саша. Вы дичок с врожденной физи­ческой интуицией. Если привить к ней кое-чего культурного, матема­тического к тому же, может выйти большой толк. Ведь дарование – это то, что дается нам даром, мало еще что на свете так же безнравственно, как пустить этот дар по ветру из-за лени и бесхарактерности. Ученому нужен характер! Скоро вы в этом убедитесь. Да хоть вчитайтесь в био­графии Резерфорда, Эйнштейна, Марии Кюри... Ну, давайте – успеха вам с немецким и химией!

Немецкий я сдал при самых загадочных обстоятельствах. Есть у Ильфа в записных книжках такое: "Путаясь в соплях, вошел мальчик". Вот так же, путаясь в плюсквамперфектах и кондиционалис айн, маль­чик Саша Величко, семнадцати лет от роду, вошел на экзамен по язы­ку. Взял билет. Строгая седая старушка-экзаменатор выдала мне текст для перевода и пересказа. За подготовкой я просидел два с половиной часа и снова оказался последним из экзаменующихся. Трепеща, подсел к столу для ответа. Но едва я открыл рот, старушка уже старательно вывела в экзаменационном листе "пять" и спросила: "А вы правда очень хотите здесь учиться, молодой человек? Странно, Юрий Василь­евич мне сказал, что вы очень способный мальчик, но по вашему виду этого не скажешь".

Химию я вымахнул на пятерку уже без вмешательства таинствен­ных сил. Но прошел в институт на самом пределе. Так прыгун в высоту буквально обтекает свою планку. До проходного мне недоставало трех баллов! На десять мест, оставшихся от конкурса, претендентов отби­рали из "отбросов", взвешивая все и вся. Так мне Кухаревский потом рассказывал. В этих-то обстоятельствах он и пустил в ход фотографию молнии. Она перевесила довод об отсутствии у абитуриента Величко достаточных знаний по математике. Расшифровкой же иероглифа, ос­тавленного молнией на том снимке, мы с Кухаревским занялись только через год.В первые дни учебы мне все казалось, что чудесный сон вот-вот развеется, и выяснится, что моя фамилия по ошибке вписана в списки студентов первого курса, да еще и с отметкой "общ", что означало мои права на общежитие, в котором я уже поселился... После лекций не­удержимо тянуло шататься по улицам старого Таганрога, которые, начинаясь у маяка, веером накрывали мыс – тот самый "рог", который попал в название города. Его переулки-дуги двумя своими концами выходили к белесо-голубому Азовскому морю. В чисто выметенных дворах после щедрой поливки празднично сияли цветы. Благоуханием табаков перекрывались запахи хлорки и креозота. Держалось совсем еще летнее тепло. Еще можно было купаться и нежиться под солнцем на песочке. Кошек, скребущихся на душе, еще удавалось смирять обе­щаниями, мол, упорнейшую учебу начнем с вами сегодня же вечером -законспектируем первоисточники классиков и сделаем задание по на­черталке. Иногда я встречал во дворе или в коридорах Кухаревского. Юрий Васильевич кивал мне, торопясь по своим делам, а я стоял с пы­лающими ушами и не мог понять, что же это меня, деревенщину, так разволновало...Что же, в конце концов, заставило меня сесть за работу? Совет Кухаревского "формировать характер", нежданно налетевшая непого­да или мнительное предчувствие, что в зимнюю сессию я непременно завалю математику? Пожалуй, равнодействующая всех названных факторов пересилила наконец инерцию сладостной сентябрьской лени. Программа самоусовершенствования сложилась и была принята к не­укоснительному исполнению. В основу этой программы лег тезис: "Нет ничего превыше высшей математики". Я занимался по шестна­дцать часов в сутки, прихватывая также и воскресенья...

Немало отчаяния пережил я в ту осень именно в связи с матема­тикой. Приходилось, что называется, "изнурять себя постом и молитвой", пока однажды, уже в декабре, не обнаружилось что все матема­тические премудрости, с которыми я сражался с каждым поврозь, вдруг слились для меня в единое целое, полное такой же красоты и гармонии, как, скажем, физическая картина грозового разряда. Можно точно сказать, что математикой я тогда запасся на всю жизнь. И не просто усвоил какие-то ее разделы, а овладел самым ее существом, которое сродни интуиции... Но я все еще страшился близящихся экза­менов, так что даже обидной показалась легкость зимней сессии.И во втором семестре я натиска не сбавил, втайне ликуя очевид­ным успехам в формировании характера. Налицо были и материаль­ные преимущества настойчивой учебы – я получал повышенную сти­пендию – пятьсот сорок рублей, большие по тем временам деньги. К весне смог даже и приодеться по моде. Купил длиннополый пиджак грубой пестрой шерсти с накладными карманами, желтые венгерские полуботинки на толстой белой губке и фиолетовый галстук с пальмой. Укоротил и обузил в ателье свои "клеши", так что и приобретенные по случаю пестрые модные носки из-под них были хорошо видны. Все, как у людей, не стыдно было бы и на танцплощадке показаться. Но свои вечера я гробил на факультатив по вариационному исчислению и дополнительные лекции по статистической физике...А потом было наше "колхозное лето" – сорок дней на уборке урожая. И была первая любовь, безответная и горькая с момента ее осознания, то безнадежная до отчаяния, то вдруг освещаемая безрас­судной надеждой. Влюбленность страшила своей всеохватностью, от­бирала и впустую сжигала энергию души, оставаясь такой же зыбкой, как степной зной с размытыми маревом горизонтами. Не было ника­ких сил разорвать цепи этого сладкого рабства, которое так неожи­данно и волнующе ново открывало тебе самого себя...В первые дни сентября на втором курсе я обнаружил вдруг от­вращение к учебникам и лекциям. Как-то пугающе не хотелось учить­ся. Часами я просиживал в читальном зале, листая и листая журналы, открывавшие мир избранной профессии, ее горизонты и дали – даром, что по верхам, зато вся электроника, как на ладони. Журналы амери­канские на превосходной бумаге и с цветными картинками. И отечест­венные журналы – без цветных картинок и на плохой бумаге. Бесцель­ное это листание, в конце концов, тоже вызвало скуку и отвращение. Хотелось, как во времена АЭС, придумывать, изобретать, создавать нечто небывалое... такое, чтобы однажды принести в группу журнал со своей статьей, хотя бы и отечественный на серой бумаге. Вот то­гда... Что тогда?.. Тогда в серо-зеленых глазах Юли Стрельцовой, быть может, засветится интерес к твоей персоне, не так ли?Вкус открытия, как вкус крови. Я был диким волчонком, еще до института попробовал этой крови, и пресная овсянка лекций теперь крепко пахла для меня неволей. Я томился всем этим бессознательно, а ясным умом понимал, что создаваемый по совету Кухаревского харак­тер безнадежно рухнул.Как же они были наивны, а порой и вредоносны, эти рациональ­ные программы самоусовершенствования! Строишь, бывало, строго продуманную линию поведения и, ломая себя не один месяц, следуешь ей, и уже кажется тебе, что стал таким, каким себя задумал. И вдруг очередное крушение – вопреки самым лестным представлениям о себе, творишь нелепости и ломаешь строгие, тобой же принятые правила. Так, вероятно, крушит стойло молодой рысак, вспоминая о вольной жизни в пьянящих просторах... Откуда же было знать, что потребуют­ся еще годы таких вот мучительных метаний, пока рядом не окажется очень любимая женщина. Только она сможет заставить становиться таким, каким тебя видит она, потому что она уже давно разгадала, ка­ким ты бываешь в лучших своих проявлениях, и очень хочет, чтобы ты оставался таким всегда. И нужно еще, чтобы и она любила тебя, толь­ко тогда ей хватит сил на это... В сущности, всем, что тебе удастся сде­лать в жизни, ты будешь обязан только ей одной.Лекции Кухаревского по физическим основам электровакуумной техники нам предстояло слушать только в пятом семестре. А тогда, в начале второго курса, будто бы угадав, что со мною творится, Юрий Васильевич предложил: