Конец июня 58-го. Мы сдали последний экзамен весенней сессии и всей группой отправились на пляж. Купались, лупили волейбольный мяч, валялись не песке... В какой фазе находился маятник? Судя по тому, что в тот день я накапливал отвагу для последнего разговора, маятник находился где-то у отметки "отчаяние".

Налетела гроза, все бросились врассыпную, кто куда. Мы с Юлей оказались вдвоем под навесом киоска. Стояли рядом, вжимаясь в до­щатую стенку. От близкого ее плеча тянуло нежным теплом. Длинные и почти прямые молнии били в море. Гроза, как всегда, пьянила меня, но никак я не мог набрать "критическую массу" отваги для задуманно­го решающего разговора.

– Проводишь меня сегодня на поезд? – вдруг спросила Юля.

Слова эти прозвучали для меня, как благовест для православно­го, потому что весь этот день я как раз и искал повода набиться в про­вожатые. Вечером она уезжала в Закавказье. Выбрала для технологи­ческой практики Ереванский электровакуумный завод, потому что рядом, в Тбилиси, жил ее отец... Я оставался на все лето в Таганроге на кафедре СВЧ.Решающий разговор сам собой отложился до вечера. И вся нако­пленная отвага полыхнула вдруг странным вдохновением. С освобож­денной душой я принялся рассказывать любимой девушке о... молни­ях. Благо слушательница моя была недурно подготовлена, чтобы по достоинству оценить роль стриммера и лидера, предваряющих грозо­вой разряд... Кто-то, режиссер или драматург, не помню, заметил: "Можно сказать: "Как лают собаки!", а услышится: "Как я вас люб­лю!" Кажется, именно это и произошло в том нашем разговоре. Только "собаки" сменились на "молнии".

– Как интересно! – восхитилась Юлька. – А я-то всегда думала, что молния – это такая огромная искра, и только.

Опять же в этих словах мне послышалось, что не нужно сегодня никакого разговора. И маятник снова пошел в ту сторону, где сияют радуги.

И в небе уже сияла радуга. И солнце светило вовсю. Море, целый час кипевшее под ливнем, застыло в штиле и лениво зеркалило, ис­кривляя медленной зыбью отражение сверкающего края уходящей гро­зовой тучи... По Банному спуску потоком неслась рыжая вода. Босые, мы дошли до асфальта, вымыли ноги у колонки и обулись. Кроны смыкались над улицей, было темно, как в туннеле. Я подпрыгнул и ух­ватил ветку шелковицы, вокруг посыпались крупные черные ягоды и крупные белые капли. Нарвал и протянул Юле горсть ягод. Спросила:

– Проголодался? Пойдем к нам, бабушка накормит. Она там за­теяла пирожки в дорогу. Выручи меня, съешь их побольше. Пойдем, Саня, не стесняйся. Хочу, чтобы сегодня ты был рядом.

Потом я сидел на диване в Юлиной комнате. Как всегда, свяще­нен был для меня мир ее обитания. Старинный туалетный столик в простенке между узкими окнами, резной книжный шкаф, черное пиа­нино "Шредеръ" с бронзовыми подсвечниками, белый кафель "голландки", до потолка срезающий один угол комнаты. И нечто вы­сокое и белоснежное с никелем и кружевами в другом углу – ее кро­вать. Бабушка, очень светлая от седины и выцветших глаз, внесла та­релку с пирожками и чайный прибор на подносе.

– Вот эти с мясом, эти с капустой, а эти сладкие, – сказала бабуш­ка. – Ешьте, Саня. Хорошо, что вы Юленьку проводите. Так мне бес­покойно.– Бабушка с двадцатого года не ездила в поезде. Представляешь, какая это была езда. Вот она и думает, что все осталось по-прежнему.

Подхватив какие-то вещи, Юля умчалась, и снова зазвенел ее го­лос:

– Баба Ксения, сейчас же забери половину этой снеди. Завтра ве­чером я уже буду на месте.

Наконец, закончив сборы, она спокойно вошла в комнату.

– Такой большой и голодный, а съел как котенок. Хочешь музы­ки?– Конечно,– я засмеялся, вспоминая первый курс – Полонез Огинского или пятый венгерский танец Брамса.

– При случае попросишь в ресторане "Волна", тебе сыграют. Сейчас будет прелюдия Шопена в до-диез миноре.

– Где ты училась музыке?– В этой комнате у бабушки. В молодости она была неплохой пианисткой. Это еще в Петербурге. Потом наш дед, тогда молодой инженер-котлостроитель, увез ее на свою родину в Таганрог. Слушай, Саня, переиграй ты со своей практикой. Приезжай ко мне в Ереван. Ты же никогда не был на Кавказе? Ты понравишься моему отцу, если рас­скажешь о грозах, как мне сегодня. Осенью доделаешь свою работу, подумаешь, спешность какая!

– Что ты, Юлька, работа же у нас договорная мы должны сдать ее в срок! Заказчики в Синявине ждут от нас новую электронную пушку.– Тоже мне, электронный пушкарь! – засмеялась Юля, и пальцы ее легли на клавиши.

...Поздно вечером, когда поезд уже уносил Юлию Стрельцову к предгорьям Кавказа, я потерянно бродил по улицам. Вечер был влаж­ный и душный, отчего табаки и ночная фиалка во дворах особенно щедро дарили свои дурманы. Проходили навстречу или стояли об­нявшись влюбленные – те громко смеющиеся, а те затаенно притих­шие. И все-то было у них и легко, и просто, и естественно – их любовь, их шутки и затяжные поцелуи в темных арках ворот.К середине августа мы завершили договорную работу. Я зарабо­тал огромные деньги – целых три тысячи. Оставалось еще две недели, и я отправился в Благовещенку... Бабушка гордилась моими успехами и всегда радовалась подаркам, был ли то новый цветастый платок или связка азовских тараней.Я отсыпался на своем топчане в саду. Просыпаясь ночью, сразу же с ознобом вспоминал о задуманном и, бывало, уже до утра не мог. уснуть от волнения. Задуманное казалось мне то вполне возможным, то ужасало как раз своей полной невозможностью... В последний вечер августа я стоял перед Юлиной дверью.

– Входи, я жду тебя сегодня с утра. Ты только приехал?

В прихожей было темно, в проходной комнате у постели деда го­рел ночник, и лежала на полу яркая полоса света из двери Юлиной комнаты. Пахло лекарствами. Медленно и сонно тикали усталые стен­ные часы. Старик лежал лицом к стене и не расслышал мое негромкое приветствие. На свету я жадно всматривался в Юлино лицо. Исчезли косы. Золотая скобка короткой стрижки над нежным золотом загоре­лого лица и холодноватая прозелень в глазах. Она часто снилась мне прошедшим летом, и с каждым сном облик ее неуловимо изменялся, так что, просыпаясь, я уже сомневался, Юлия ли это мне снилась. Те­перь это было наяву. Еще и еще я вглядывался в неузнаваемое это ли­цо, готовый влюбиться наново, раз уж такие пошли перемены. Отме­тил, что чуточку взрослят ее тронутые помадой губы. И что-то скорбное было в них. Холодея сердцем, догадался и спросил тихо:

– Юленька, где бабушка?

Отодвинув гардину, она смотрела на клен под окном, трепетав­ший от бриза всеми листами вразнобой.

– Бабушка умерла, – отозвалась после паузы.

– Когда?

– В конце июля. Я приезжала на похороны.– И не нашла меня? Я же был здесь.– Надеялась, что ты почувствуешь и сам придешь.

Я смутился и присел к столу. Взял в руки карточку – фотопортрет с виньеткой и золотым обрезом, выцветший почти до желтизны. Свет­ло и прямо смотрела отдаленно похожая на Юлю девушка с глубокими уголками губ.

– Давай помянем, Саня, – предложила Юлия и вынула из шкафа бокалы.

Вино было золотистое, как загар ее открытых рук. Кружевная блузка ласкала шею пышным воротничком. Помолчали.

– В институте ты еще не был? Интересно, какие завтра лекции?

– Узнавал у ребят в общежитии. Первая пара "Расчет и конст­руирование радиоламп", сокращенно РКРЛ.– Звучит как журавлиный клик в осеннем небе – эРКа -эРэЛ! По­следний семестр. Грустно, Саня. Пойдем погуляем, что ли? Я только деду скажусь. Что-то он совсем расклеился с моим приездом.

По улице Чехова направились к маяку. В институте на танцпло­щадке шарканье сотни ног заглушало музыку. "Коимбра, чудесный мой город, ближе нет тебя и краше!.." Прошли мимо. Жалкий соблазн первокурсников. Юля взяла меня под руку, сквозь ткань рубашки я ощутил сухой жар ее ладони.

– Ну как ты здесь жил? Делал расчеты или возился с макетом?