– То и другое. Ты же знаешь Витю Филоненко, он все старается оправдать свою фамилию. Приходилось переделывать за него измере­ния. Заказчики остались довольны. Приглашают в Подмосковье на работу. Николай Михайлович собирается писать статью...– Как же иначе? Он непременно должен прилепить свою фамилию к тому, что сделали его студенты. Значит, ты два месяца здесь и проси­дел?

Здесь. Где же еще? Восемь недель, наполненных трудом и зноем. Жарить начинало часов с семи утра. К полудню в лаборатории стано­вилось жарко, как в духовке, начинала шалить измерительная аппара­тура. Ищешь спасения в море, а оно млеет в белесовато-голубом штиле до самого горизонта под слепящим солнцем, теплое и зеленое от хло­реллы у берега, как кисель. Но вечерами работалось по-настоящему. Особенно, когда заходила с юга бесплодная грозовая туча, свирепо и беззвучно посверкивая далекими зарницами... В этой работе не было и следа от наивной восторженности времен разлитой на полу ртути. Бы­ла серьезная практическая задача, был известен путь к ее теоретиче­скому осмыслению и инженерному воплощению. Появились и весомые результаты в виде многочисленных экспериментальных кривых, а главное – в виде эскизов электронной пушки для реального, СВЧ при­бора. Правда, по ночам сквозь сон я отмахивался как от назойливой мухи, от желания пересмотреть самое принцип формирования элек­тронного потока в пушках этого класса. Грезилось что-то фантастиче­ски заманчивое, но ускользающее, и я злился во сне. Вставал испить водицы из горла графина и снова засыпал, исходя потом под одной только простыней.

– Расскажи лучше о Кавказе, Юль, – взмолился я, устав от своих электронных пушек.– Послушайте ноктюрн номер три Листа "Грезы любви", – гром­ко произнесло радио в порту.

Мы спускались по серпантину тропы, натоптанной в крутом боку берегового откоса. Чуть дребезжащие, по вине динамиков, аккорды Листа летели над нашими головами, как невидимые в темноте лебеди. Мне вспомнилось, как ровно четыре года назад, уже будучи студентом, я приехал в Таганрог рано утром, когда институт еще заперт был, и только шаркали метлами дворники на тротуарах и спешили с рынка хозяйки с торчащими из сумок хвостами больших рыб. От нечего де­лать я пришел сюда, к маяку. Море цвета старой алюминиевой тарелки казалось запрокинутым в небо. Я подошел к краю откоса и увидел в серых кустах дрока пару влюбленных. Сидели они, похоже, с самой ночи, но никак не могли нацеловаться. Я устыдился подглядывания, и отошел в сторону, но у меня почему-то бухало сердце и пересохло в горле... То же со мной было и сейчас, но уже от собственного желания привлечь и поцеловать Юлю. Об этом же гремела на весь мир музыка Листа. Как-то вроде бы издалека доходили слова.

– ... В Сухуми мы с папой неожиданно встретили Евгения и уже втроем поехали на Пицунду.– Кто это Евгений? – спросил невольно дрогнувшим голосом.– Евгений Сергеевич Головин. Папин фронтовой товарищ, вер­нее, его бывший подчиненный. Знаешь, в этой компании я и отца стала называть по имени – Николай, и все тут... Отличная у нас была ком­пания. "Три товарища" или "колхоз имени Ремарка". Впервые при от­це я не чувствовала себя ребенком.

Под откосом пыхтел, гудел и лязгал составом маневровый паровозик на портовой ветке. Он деловито зачуфыркал и укатился куда-то в темноте... Я решил: дойдем до лодочной станции, и скажу Юле все, о чем так горячо думалось еще вчера в Благовещенке. Приморский бульвар был освещен, а рядом в темноте шумел прибой и раскачивались верхушки многочисленных мачт в затоне яхт-клуба, как оголенная ветром роща. Вот и лодочная станция, отступать некуда. Чтобы про– исходили события, нужно совершать поступки. Я взял Юлины плечи и сказал одеревеневшим голосом:

– Я люблю тебя, – и добавил то заветное, что вымечтал в Благовещенке. – Выходи за меня замуж.

И тут совсем близко, за двумя рядами пирамидальных тополей, пронзительно взвизгнул вернувшийся паровозик. Юля поморщилась от резкого звука.

– Не вздумай еще и целоваться, – сказала она. – Будет совсем как в плохом кино. Не нужно тебе было этого говорить, я же не слепая и не чугунная.

Я опустил руки, понимая, что мой поступок ничего в этом мире не изменил. Молча дошли до Каменной лестницы. Молча поднялись по ее многомаршевой крутизне наверх в город. Старинные солнечные часы тенью от уличного фонаря на мраморной доске показывали за­стывшее неизменное время – 2 часа 40 минут. Мир с остановившимся временем был страшно опустошен. Каким еще чудом держались вместе атомы, составлявшие стены домов и булыжники мостовой?.. В темноте переулков, ведущих к Юлиному дому, коротко и слабо прозвучали сигналы радио, возвещая полночь. Значит, время все же двинулось дальше по назначенному кругу и атомы снова прочно сцепились вме­сте... "Вот и все, – сказал я себе на подходах к купеческому особняку чеховских времен. – По крайней мере все ясно."

– Я только посмотрю, как там у меня дед, – негромко сказала Юля. – Я вернусь, ты не уходи. Слышишь?

Рядом с ее домом за лето соорудили новый забор. На месте сне­сенных лабазов разворачивалась новостройка. Я прислонился спиной к неошкуренным сосновым горбылям забора. Вышла Юля, подошла близко, заглянула в лицо немигающим взглядом. Я взял ее руки у за­пястий и прижал ладонями к своему полыхающему лицу. Ее пальцы шевелились, чуть поглаживая мой лоб. Весь немея от горя и прощания, обнял ее и прижался лицом к мягким шелковистым волосам. Ее руки охватили мою шею. Спросил шепотом:

Как же теперь, Юленька, как же теперь?

– Не знаю, Саня. Я рада была бы сказать тебе ту же замечатель­ную глупость, если бы только была уверена, что мое чувство к тебе называется именно так. Поэтому ничего не спрашивай. Без слов пой­мешь, если такое станется со мною. Скажу только, ты мне стал очень-очень дорог.

Сквозь ее шепот прозвучали чьи-то шаги.

– Ну вот, мы с тобою и помолвлены теперь в прямом смысле это­го слова, – сказала Юля, отстраняясь.– Что значит?

– Помолвлены – это ведь от слова, "молва"? Соседка прошла. Завтра весь двор будет знать, что Юлька целовалась у ворот со своим белобрысым однокурсником. Я им давно покоя не даю. Двадцать один год уже – засиделась в девках!

А все же в мире что-то изменилось от моего, хоть бы и глуповатого, признания! "Теперь" уже ничуть не было похоже на "тогда". Все раскололось на еще непонятные, полные противоположностей куски, и новые грани были непривычны и остры. Острее и непонятнее стало мое чувство к ней. Еще чернее и горше – тоска. Мир стал опасней, по­тому что возникшие противоположности могли в любой момент снова слиться, превращаясь в "ничто" и в "никогда". Но этого, к моему удивлению, не происходило. Юля не произносила этих страшных слов. Более того, под новеньким горбылевым забором во втором часу ночи накануне первого учебного дня стало нам вдруг не наговорится. Что-то в наших отношениях нужным оказалось высмеять, в чем-то при­знаться, чуть слышным шепотом.

– А помнишь, тогда ночью в колхозе... Правда, я тебе до той про­гулки на мотоцикле была безразлична?– Не совсем. Я сразу тебя заметил в первый день учебы в институ­те...– А вот и хитришь! Скажи еще, что все у тебя началось с первого взгляда и к трем годам своего любовного стажа прибавь четвертый. Ты был такой теленочек на первом курсе, куда тебе! Все жевал свою травку – занимался, занимался...

– А ты от холода дрожала на стогу. Вот! Смешная была и жалкая.

– Ох и злилась же я на тебя тогда. Усталая и сонная, а он вместо того, чтобы разобраться со своим металлоломом, заставляет ночевать на стогу, а там остюки – бр-р-р!.. А на другой день я сразу заметила, что ты стал слишком часто смотреть в мою сторону и был как при­шибленный.

...Уже начинало светлеть над нами небо, но не хотелось расста­ваться. Наконец Юля сказала решительно:

– Иди спать, Саня, я с ног валюсь!

Общежитие было заперто. Я обошел корпус, влез в раскрытое на­стежь окно первого этажа и через комнату сладко спящих первокурс­ников попал в коридор. Вспомнил, что не успел получить у кастелян­ши постель, раскатал голый матрац на своей койке и сразу же уснул, озябая от счастья и горя одновременно.Начиная со следующего дня, то есть с первой лекции по РКРЛ, когда Юля сама села рядом со мной в "наклонной" аудитории, мы бы­ли повсюду вместе. В читалке, на переменах и по дороге домой. Утром я появлялся перед ее окном, отодвигалась гардина, ее рука давала мне знать, что сейчас она выйдет. Выходила и улыбалась мне, и мы шли в институт... Но таким зыбким и непрочным было это мое необъяснимое счастье! Страшила мысль, что недостанет мне душевной тонкости, чтобы удержать его и сохранить, как недостало в минувшем июле чу­тья, когда она была в городе... Особенно растревожил один эпизод где-то уже в конце сентября. Кажется, он и содержит ключ к объясне­нию грядущей развязки.В тот день после лекций мы с Юлей потащились в кино. Еще не избалованные телевидением, как мы любили кино! Если три дня не утыкался глазами в белый прямоугольник экрана, уже места себе не находишь, как курильщик без сигареты. Разумеется, смотреть абы что нам не хотелось. Но приходилось, чтобы утолить эту жажду. В тот раз шла ж-жестокая египетская мелодрама "Любовь и слезы" с актрисой Фаттен Хамама. Типичная треугольная муть – бедняк любит красави­цу, а ее отдают за богатого, или же она сама переступает через любовь ради благополучия, не помню... Хоть мы относились к подобному ис­кусству с иронией, душу оно за два часа надрывало.Из кино мы вышли мрачные. Было еще светло. Пошаливал ветер, подхватывая первые палые листья. На крылечках сидели старушки, провожали нас взглядами. Слышался шум керосинок, и благоухало икрой из "синеньких". Дома Юлия свалилась на диван лицом в ладони и разрыдалась. Ничего лучшего не нашлось, как только принести ей чашку воды. Она попила и сказала: