– Сегодня я уеду в Ростов.

– Каким поездом?– В двенадцать сорок. Сбежим с третьей пары?– Непременно сбежим. Если не секрет, зачем ты едешь?

– По тете Люсе соскучилась, года два уже не видела, – улыбнулась Юля, чуть повисая на моей руке и заглядывая снизу в глаза. – Ладно, не мучайся. В командировку приезжает Женя, тот самый Евгений Сер­геевич Головин, а мой Колька что-то там догадался мне через него пе­редать. Ну что ты так потемнел лицом, мой славный Отелло? Ты рев­нив...

– "Отелло не ревнив, он доверчив". Так считал Пушкин, Юля.

Мы сбежали после второй пары и успели зайти домой, чтобы ска­заться дедушке. Он задумчиво и старательно раскладывал пасьянс. Со­гласно кивнул и попросил меня принести ему завтра к обеду кефир. Юля отдала мне свой ключ от квартиры. Шел сильный дождь. Затяну­тая в темно-зеленый пластиковый плащ и повязанная такой же косы­ночкой, Юля была прехорошенькой. С полей моей велюровой шляпы вода текла потоками на нелепую крылатку китайского плаща "Дружба", очевидно, для того и придуманную, чтобы накапливать во­ду, а потом дружески отдавать всю ее на спину. В ботинках тоже было полно воды, но это все ровным счетом ничего не значило... Встав уже на нижнюю ступеньку вагона, Юля неожиданно повернулась и поце­ловала меня, припав губами к моим губам. Я ничего не успел почувст­вовать в нежданном этом поцелуе, кроме теплой нежности ее губ, но горячо любил в тот миг все на свете: старый городской вокзал, перрон, зеленую стенку вагона из узких дощечек и даже мокрую собаку, угрю­мо шлепавшую мимо нас. Поезд двинулся, и Юля сказала из двери:

– Встретишь меня завтра здесь в восемнадцать тридцать, ладно? Назавтра умер Юлин дедушка.

Прижимая к груди пакет с двумя бутылками кефира, я открыл ключом дверь и с порога увидел: старик грудью лежал на столе с пась­янсом, и его длинная сухая рука отвесно протянулась к полу. Из-за моего плеча выглянула соседка и запричитала:

– Ой, Господи Боже, я ему все утро звонила в дверь, он не откли­кался. Я так и подумала. Соседушка мой дорогой, тридцать лет рядом прожили, хороший был человек, царствие небесное!.. – И, перестав го­лосить, спросила: – Саша, так вас, кажется, зовут, Юлька-то когда должна вернуться? Вы не беспокойтесь, мы тут все начнем обряжать, как принято у людей. Такие хлопоты не для Юличкиных плеч. Вы уж ее подготовьте, когда приедет.

В восемнадцать тридцать Юля не приехала. Не приехала и по­следним ночным и завтрашним первым утренним. С вокзала я отпра­вился в институт, перестал встречать ростовские поезда и весь будто бы съежился изнутри... На третий день к дому подъехал черный ста­ромодный катафалк. Я как раз повернул из-за угла с Чеховской и уви­дел одновременно и скорбный экипаж у дома и Юлию, быстро идущую от трамвайной остановки... Поминальный обед соседки накрыли в проходной комнате. Ждали Юлиных родителей, но потом, к величай­шей неловкости, выяснилось, что телеграммы им никто не давал. Вече­ром, когда все разошлись, Юлия попросила глухим голосом:

– Не уходи, Саня. Будешь спать вот здесь на диване. Я не могу ос­таваться одна.

Она постелила мне постель и сказала, выходя из комнаты:

– Все. Можешь ложиться.

Я разделся и лег, уткнувшись носом в диванную спинку. Слышал, как раздевалась она и как погасила свет и легла, вероятно, свернув­шись затравленным несчастным зверьком. Всю дорогу до кладбища и обратно на меловом ее лице не было ни слезинки. И не проронила ни слова до этого "Не уходи!" В эти дни меня трясло от мыслей о причи­нах ее задержки в Ростове, и было не до астрофизики. Что значит для нее этот Головин? Юля дышала ровно, похоже, она уснула. Мне не спалось, Я заложил руки под голову и принялся раздумывать о гипоте­тической пушке, которая грезилась мне в душные ночи прошлого лета. Закружились в моем воображении электроны, и математика, описы­вающая их движение, целиком захватила мое внимание. Нет. нет, все далеко не так вздорно, хорошая может получится пушка!.. Незаметно я уснул, но еще и еще просыпался, будто бы для того, чтобы подумать одновременно об электронных траекториях и неведомом Головине... Сколько времени? Часы в опустелой комнате деда ударили дважды. Юля вдруг села на постели.

– Саня, ты правда здесь?– Привет, ты же просила меня остаться.

– Уходи. Слышишь? Сейчас же уходи! – она вдруг заплакала. – О Господи, что же это с тобою, Санька, творю, что это я такое с тобой делаю?.. Ни на что не надейся и ничего не жди. Какая же я дрянь, сама не знала... Забудь, выброси меня из головы или сердца, где я там у тебя нахожусь, не знаю. А сейчас уходи!

Я быстро оделся и выскочил в прихожую, там сел на зеленый сун­дук рядом с вешалкой и принялся завязывать шнурки на ботинках. В Юлиной комнате зажегся свет. Она выбежала в длинной ночной со­рочке, бросилась ко мне, прижала к груди мою голову и заговорила торопливо:

– Нет, нет, Санечка, не уходи! Прости меня. Пожалуйста, не ухо­ди...

Умолкла, присела рядом на сундук и прижалась мокрым от слез лицом к моей щеке. Я молчал, прикусив губу. Ее жестоко лихорадило. Я понимал, что правильнее всего было бы действительно уйти... Но не мог же я ее оставить одну в таком состоянии в квартире, из которой только что вынесли покойника... Я поднялся, взял ее на руки, удивив­шись тому, какая она легкая. Отнес в постель, уложил и укутал, вы­ключил свет, и сел рядом на стул. Юля нашла мою руку. Так я и сидел до утра, сторожа ее сон. В конце концов, мне было много легче, чем ей. У меня уже была придуманная новая электронная пушка, которая ста­новилась все совершеннее....Утром на первой лекции в Малом актовом зале мы сидели ря­дом и лишь изредка переглядывались. Я понимал: нужен решающий разговор. От мысли об этом меня начинало колотить так, что я не мог записывать лекцию. Шепнул: "Нужно поговорить." Юля кивнула. Во время перемены стояли у окна. Не шли слова. А за окном лило. На желтом песке корта в многочисленных лунках, выбитых дождем, взле­тали фонтанчики, в ячейках ограждающей сетки блестела вода, как мед в сотах. Я знал: если мы расстанемся, я буду помнить эту картину все­гда. Так вот и смотрели оба в окно, пока не загремел под потолком звонок...Разговор сам собою отложился на время после лекций. И опять молча мы шли под дождем к ее дому, и там, у совсем уже оголенного клена, не осталось "тылов" для отступления. Я собрался с духом, но первой заговорила Юля:

– Санька, подозреваешь ли ты, как я запустила курсовой проект по СВЧ приборам? Пожалуйста, рассчитай мне только дисперсионные характеристики и сопротивление связи, с остальным я справлюсь...

Помню, как радостно ухватился я за возможность оттяжки. Не нужно никакого разговора! Будто бы не понимал, как опасно заиски­вать перед судьбой, когда следовало бы именно с ней сразиться. Хлоп­нуть бы мне тогда покрепче дверью. Если был я ей дорог, сама бы прибежала. Все это я понимал, но совесть не позволяла мне оставить ее без помощи наедине с тяжеленным проектом, ведь осень-то мы с ней профукали вместе... Мы вошли в дом, и я незамедлительно принялся за расчеты.

– Только не очень оригинальничай, Сашка, – попросила Юля. – А то на кафедре узнают твою руку и мне влепят в лучшем случае трояк, а я почему-то еще не рассталась с мечтой о красном дипломе. Держись методики Ирвинга и Лэнда, там вроде все есть, что надо.

Вывод формул американцы в своей статье "зажилили". А в одной формуле оказалась "незамеченная" опечатка. Пришлось мне раскручи­вать всю эту "шарманку" самому... Юлия тем временем занималась собственно проектированием этой вот "лампы с бегущей волной."Праведные труды отобрали у нас вечера целой недели. Погода была слякотная, это замечательно располагало к усидчивости. В гол­ландке потрескивали дрова. Чуть запотели темные окна. Ночная исто­рия забывалась. Оба молчали, и я поражался тому, что молчание нис­колько не тяготило... Со своими выкладками я занимал половину стола. Приставив наклонно к другой стороне стола дедовскую чертеж­ную доску, Юля работала над чертежом общего вида лампы. Время от времени я поднимал глаза и любовался серьезной сосредоточенностью ее лица... Отложил авторучку и тетрадь и подошел к Юлии, склонив­шейся над чертежом. Заглянул через плечо, зарылся лицом в мягкие волосы. Они отросли за осень и теперь уже лежали на плечах. Я при­нялся с помощью чертежных инструментов сооружать "японскую" прическу.