Портрет будет лежать в большеформатном альбоме "Шедевры Дрезденской галереи". С ним поделится восковкой "Святой Себастьян". Наедине, даже без Маши и Даши, я буду брать альбом и, всегда волнуясь, как фату с лица невесты, поднимать восковку. Делать это я буду нечасто, только когда тоска доводит до крайнего предела, до глу­хой неуговариваемой боли слева в груди. И всякий раз в такую встречу с Женей в долгие-долгие годы без нее, мне будет казаться, что она из­меняется, что с нею что-то происходит в той вечности, где она остав­лена силой Лешкиного таланта. Чуть-чуть изменяется взгляд, улыбка, свет карих глаз. Увы, это от раза к разу буду меняться я сам, и не в лучшую сторону. Потому, в полном соответствии с понятием относи­тельности, Женя на портрете будет становиться более юной и прекрас­ной. То было в нашу обычную вечернюю прогулку в начале марта...Днем буйствовала весна света. Через полукруглое окно в нашем технологическом бюро я видел залитый солнцем палисадник перед "скопцовским" корпусом с синими тенями на снегу от темно-зеленых елок. Недоставало только кур на пригреве. С большой сосульки под дугой окна срывались сверкающие капли...Вечером под звездным небом по дороге к станции звонко хрупал под ногами лед, схваченный деловитым морозцем. Женя грустная была и рассеянная по дороге домой. На висках из-под вязаной шапочки вы­бивались пряди волос. И дома весь вечер взгляд у нее был туманный, далекий какой-то, ускользающий. Не заболела ли?.. Она штопала при свете бра, сидя на тахте, пока я уносил на кухню и мыл посуду после ужина.

– Пробежимся по малому кругу? – спросила вдруг, решительно откладывая штопку.

– Так ведь одиннадцать уже.– Ничего, за часик обернемся.

В лесу, в храмовом пространстве между сосен, идя впереди меня, она подпрыгнула и в воздухе ловко развернулась лыжами на сто во­семьдесят градусов. Поехала навстречу и остановилась в полуметре, проскочив одной лыжей между моих лыж. В пепельном звездном свете я видел темные глаза на бледном лице.

– А может, ты все же не любишь меня, Сашка? – спросила нешу­точно грозно.

– Ты что это, Женя?

– Да. Не любишь. Только изображаешь, притворяешься, не знаю, зачем.

– Как мне любить еще сильнее, Женечка?

– Лучше никак, чем так! Всего-то разик один и зацепилось у нас с . тобою за год, и то не удержалось. Несовместимые мы, видно, с тобой. И ты не рад был, я же видела, только себе не поверила. Мои редакционные бабы, знаешь, что говорят? Эх, лучше уж тебе не знать то, что от них о настоящей любви наслушалась... Посторонись с лыжни!

Я отступил в сторону. Женя оттолкнулась палками и понеслась кдому, не совершив обход малого круга, что само по себе было нехорошим знаком... Она бегала на лыжах много лучше меня, южанина. Когда я приплелся домой, она уже лежала в постели, сильно подвинув­шись на свой дальний край и обнимая подушку, как всегда, когда ей не хотелось обнимать меня.Я прокантовался без сна почти до самого утра. Как и полгода на­зад в Коктебеле, наша любовь готова была растаять, испариться, ис­чезнуть, словно призрачный замок в высоком облачном небе. Как же сберечь и удержать то. что и словами выразить невозможно? Чем, кро­ме покаянной мольбы к владычице-судьбе, удержать это. когда наступает такое вот неожиданное похолодание?.. Если она на самом дел разлюбит меня?.. Женя была уже не раз у врачей, и у нее не обнаружили никаких отклонений. И снова моя ноябрьская вина возникла в душе со всем своим трагизмом. Возможно ли вообще возращение того, что соединяло нас в первую неделю жизни под своей крышей?.. И ничего не придумать, ничего не предпринять! Кроме одного... Нет мне жизни без тебя, вот что я знаю точно, Женечка.

Утром на перроне расстались молча и без поцелуя. Женя просто вошла в вагон и, коротко кивнув, скрылась за внутренней дверью. Мне бы поехать с нею до Москвы, а я озабоченно подумал о том, что через час мне предстоит вести в цехе "день качества" – совещание с техноло­гами м мастерами. И остался на перроне. Вечером пришлось пожалеть. Я встречал все до единой вечерние электрички, но Женя так и не приехала В полночь я перестал дергаться, решил электрички больше не встречать. Лег спать и уснул мертвецки после бессонной прошлой ночи и многочасового хождения между домом и станцией...В десять часов утра на работу мне позвонила Надежда Максимовна:

– Саша, Женя у меня ночевала. Вы что, поссорились? Слова из нее вытащить не могу. Но на всякий случай я ей припарку хорошую сделала. Вот что я тебе скажу: ребенок вам сейчас нужен. Ты пойми, ведь ей уже не двадцать.

Будет, Надя, обязательно будет. Вот увидишь! – крикнул я и ог­лянулся на сотрудников: не расслышал ли кто-нибудь из трубки по­следних слов Надежды.

Вечером, когда подходил к дому, увидел свет в нашем эркере и обрадовался так, что в висках заломило от волнения. Вошел. Женя стояла у секретера над рукописью, покусывала в раздумье карандаш. Обернулась, и был у нее вид напроказившей девочки...Следующий день у Жени был "неприсутственный", когда она могла работать дома или в библиотеке. Придя домой вечером, я обна­ружил не только сверкающую как новая копейка комнату, но и преображенную Женю. Она была прямо-таки вызывающе красивой. Никакой косметики она не держала, но умела вот так неожиданно преображаться одной только ей ведомыми средствами. Внутри у нее будто бы зажигался какой-то свет. Чудеса!..– Не удивляйся, это репетиция, – сказала она о надетом лучшем своём платье и о прелестных туфельках итальянского производства, купленных совершенно случайно с рук в издательстве с месяц назад. -Засиделись мы с тобой. Теперь начинаем "светскую жизнь". Завтра премьера в Доме кино, послезавтра будет юбилей живого классика в Доме литераторов. Еще через день – "Онегин" в Большом театре, со­скучилась я по этой опере. Дальше видно будет... Проверь свой вы­ходной костюм. Если нужно, проутюжь брюки. Вот билет на всякий случай, но я буду ждать тебя у входа в Дом кино.Светская жизнь длилась две недели... И премьера чудесного фильма Георгия Данелия. и "живой классик", оказавшийся с детства любимым мною писателем, и вечер поэзии в Политехническом, и уже совсем неожиданно – вечер туристов-водников в клубе МГУ... Не та­кой ли и грезилась мне минувшей осенью "жизнь друг для друга"? Ка­кое счастье идти от электрички по спящим улицам своего городка, пить поздний чай в пустой кухне родной коммуналки и наконец-то улечься в постель!.. Но почему же поселилась в душе и не уходит трево­га? Отчего она, отчего? И вдруг я обнаружил, не веря себе, что стра­шусь Жениной красоты.И среди множества блестяще и богато одетых женщин, красивых не без помощи косметики, и рядом с такими, как сама, природно и одухотворенно красивыми, она нисколько не блекла, не терялась. Не от того, ли была моя тревога, что ловил я тянущиеся к лицу моей Жени н порой откровенно зовущие взгляды мужчин? Было немножко. Но все же природа моих страхов была иной – не от ревности. Я старательно припоминал миги жизни, особенно освещенные Жениной красотой. Купание в омуте на внезапно обмелевшей подмосковной речке Наре, "черемуховая электричка" на следующий день, дневка на Буредане, свадьба в зале-ротонде ресторана "Прага", морская прогулка в Алупку, первый вечер в комнате-трамвае – здесь ее красота была неотдели­ма от красоты мира. В "светской" же нашей жизни... Нет, я не мог это переложить на язык понятий и дать этому объяснение, но красота ее становилась как бы сама по себе, неясно было, что мне с этим делать, как вести себя перед несомненностью ее факта...По-настоящему хорошо мне было с Женей в эти дни только на вечере туристов-водников. И была Женя не светской красавицей, а просто отличной девчонкой и даже "своим парнем", как сказал о ней кто-то со сцены, когда песня на ее стихи "Золотая метель листопада" в конкурсе встала вровень с "Июльскими снегами" Визбора. Сама Женя была просто потрясена неожиданностью такого успеха. Когда-то она напечатала в университетской многотиражке подборку своих стихов