И Тьерре, обернувшись к портрету, невольно вздрогнул.

Флавьен засмеялся:

— Вот поэт! Вот мечтатель! Не собираешься ли ты под этой полумаской вообразить сходство?

— Кокетка — извечный персонаж маскарада. Друг мой, не стоит так меня расспрашивать, я еще сам не знаю, как обстоят дела. Она может опротиветь мне черев неделю, я чувствую это и слежу за ней непрерывно, но потом она снова завладеет мною. Давать и забирать обратно — вот девиз, вот наука этой законченной амазонки; но я конь довольно норовистый и могу, чего доброго, закусить удила. Поэтому не будем строить планов. Дай мне немного забыться в той тонкой, волнующей и напряженной игре, которую прелестная молодая девушка ведет с моим воображением. Не напоминай мне, что она богата и что все может кончиться нотариусом и помощником мэра. От такой картины мое пламя тускнеет, и я начинаю вспоминать о господине Траншелионе, которого, возможно, никто и не думал отравлять, но которого ненавидела, презирала и обманывала эта блондинка в полумаске.

— Я скажу тебе только несколько слов. Дютертр богат, но он и на самом деле человек широких взглядов. Он хочет, чтобы его дочери вышли замуж по собственному выбору… У него бывают дворяне, фабриканты, чиновники, артисты, богачи, бедняки — словом, всевозможные женихи. Значит, барышни имеют возможность выбирать, но, имея в виду брак, понимаешь? Им дана большая свобода, у них молодая мачеха, которая не хочет и не может управлять ими. Дютертр уверен, что они сами могут управлять собой… Но если ты заметил нечто противоположное… А вдруг снисходительность и прямодушие родителей доведут их капризы… до несчастья в семье… ты понимаешь, друг мой! Дютертр — самый чистый, самый великодушный, самый лучший из людей… Ответить на его доверие предательством — да тут будешь упрекать себя всю жизнь! Ну, спокойной ночи, уже поздно. Жерве начертал на нашей двери крест, так что госпожа Элиетта не потревожит нас этой ночью, и мы отлично выспимся.

Друзья расстались. Тьерре ненадолго задумался над последними словами Флавьена. Они не обеспокоили его совесть.

«Я не ребенок, — сказал он себе, — чтобы нечаянно, помимо своей воли обольщать и совращать молодую девушку, Я видел немало опасностей. Я человек уже не первой молодости; мои страсти утихают, и управиться с ними не велика заслуга».

С этой мыслью он и уснул.

В ту же ночь и в тот же час, когда обитатели Мон-Ревеша занимались рассуждениями, Дютертр беседовал с Амедеем в Пюи-Вердоне. После того как уехали Флавьен и Тьерре, все удалились к себе, за исключением главы семьи, который последовал за Амедеем в квадратную башню под тем предлогом, чтобы заняться делами. Когда они остались одни, Дютертр, закрыв реестры, раскрытые перед ним племянником, сказал Амедею:

— Ты что-то грустен, мой мальчик, я хотел бы знать причину этого.

Амедей болезненно вздрогнул, не пытаясь возражать, но ничего не ответил.

— Послушай, — сказал Дютертр, взяв его за руки — разве ты мне не сын? Разве твое сердце не должно быть открыто мне и разве не от меня зависит твое счастье?

— Дядюшка! Отец мой! — воскликнул молодой человек, сжимая руки господина Дютертра. — Я счастлив уже тем, что вы довольны мною, и хочу только одного — служить вам всю жизнь, вблизи, вдали, как вы захотите.

— Я хочу, чтобы это было вблизи, Амедей; я хочу, чтобы ты не расставался с моей семьей, если только она тебе не надоела.

Он ждал излияний, признаний. Амедей растрогался, у него выступили слезы умиления на глазах, но он ничего не сказал.

— Ну что же ты молчишь? Больше доверия, дитя мое! Ты сомневаешься в себе самом или во мне?

— Ни в себе, ни в вас, мой лучший друг. Но я не понимаю, о чем вы меня спрашиваете.

— О твоей печали. Ведь ты изменился, Амедей.

— Я чувствую себя хорошо, клянусь вам; а если я печален… Да, я признаюсь, что мной овладела печаль… И не могу открыть вам причину.

— Не можешь? — воскликнул Дютертр, удивленный твердостью ответа. — Между нами встало нечто непреодолимое. Значит, я в чем-то виноват перед тобой, Амедей? Значит, я недаром утратил твою привязанность?

— Ах, я ждал этого испытания, но оно ужасно! — с глубоким волнением произнес молодой человек. — Избавьте меня от него, дядюшка! Я люблю вас больше жизни. Я был бы последним эгоистом и неблагодарным человеком, если бы предпочел вам что бы то ни было или кого бы то ни было в этом мире. Вы для меня — первая любовь, лучший человек на свете, служить вам — мой первый долг, единственная цель и смысл моего существования. Боль, которую я испытываю, исходит не от вас. А если бы она исходила от вас, я бы ее чувствовал или благословлял бы ее!

— Так в чем же дело? Мне надо догадываться? Эвелина — кокетка, и в настоящий момент ты ревнуешь ее к господину Тьерре.

— К господину Тьерре? Я и не думал об этом, дядюшка. Я не знаю, кокетка она или нет. По-моему, она имеет право быть кем ей угодно. Я не влюблен в Эвелину.

Господин Дютертр улыбнулся:

— Посмотри-ка мне в лицо и повтори это еще раз. Ты не влюблен в Эвелину и никогда не был влюблен?

— Не более, чем если б она была мне сестрой. Посмотрите на меня как следует, дядюшка, и вы увидите, что я вас не обманываю.

— Как? Неужели деликатность, добродетель имеют над тобой такую власть, что могут задушить любовь в зародыше? Скажи, Амедей, предполагал ли ты когда-нибудь, что возможность стать моим зятем требует богатства?

— Никогда! Я вас слишком хорошо знаю. И знаю, что если бы мы с Эвелиной любили друг друга… Но мы не любим, дядюшка, вернее, мы просто друзья.

— Как! А эти совместные прогулки, а власть над тобой, которую она себе приписывает, а постоянная снисходительность с твоей стороны и ревностная опека над ней…

— Я исполняю свой братский долг.

— Скрепя сердце? Это невозможно.

— Да, дядюшка, невозможно, чтобы я был оруженосцем, стражем, слугой и покровителем вашей дочери скрепя сердце — ведь это мой долг, а долг, который я выполняю по отношению к вам, никогда не будет мне тягостен или неприятен.

— Ты даешь мне честное слово, что ухаживания Тьерре не огорчают тебя?

— Даю вам честное слово.

— Значит, мы с Олимпией ошибались…

— Олимпия! Тетушка думает, что… — смутившийся было Амедей тут же взял себя в руки. — Да, тетушка ошиблась.

— Так это Натали, моя серьезная муза, завладела твоим воображением?

— Нет, дядюшка, я никогда не думал ни о Натали, ни об Эвелине.

— Следовательно, Малютка? Этого я не ждал; мне казалось, она еще не в том возрасте, когда можно внушать чувство.

— Конечно, дядюшка, Каролина еще не в том возрасте…

— Значит, никто из наших? Вот это меня удивляет и даже, признаюсь, немного огорчает! Как! Я вырастил прекрасного человека с тайным честолюбивым намерением сделать из него полностью своего сына; я все проверил, я всюду искал и решил: вот самое приятное, самое лучшее и самое надежное, что я могу предложить своим дочерям, — и ни одна из них не нравится ему настолько, чтобы он захотел утруждать себя желанием, в свою очередь, понравиться ей? Значит, мы должны выпустить из рук это сокровище и оно составит радость и гордость чужой семьи? Как видишь, мое отцовское самолюбие задето, и я огорчен; однако от этого я не меньше люблю тебя, потому что любви по заказу не существует, и я вижу — твое сердце не спросило у тебя разрешения ускользнуть из этого дома.

— Нет, дядюшка, мое сердце не ускользнуло отсюда и никогда не ускользнет. Я не предаюсь чувству любви, я защищаю свою молодость от этого соблазна, который вы один можете когда-нибудь запретить мне или разрешить. Я еще не думал о браке. Если вы хотите, чтобы я позднее подумал об этом, — я подумаю; если вы считаете, что ваше счастье в какой-то мере зависит от привязанности ко мне одной из ваших дочерей, я попытаюсь внушить ее Малютке, когда она сможет отвечать на более сильное чувство, чем братская дружба. Из трех моих кузин она единственная, чьи вкусы и характер больше всего совпадают с моими. Но ей только шестнадцать лет, и она все еще проявляет милые свойства ребенка и судит обо всем по-детски. Пусть она подрастет, а через три-четыре года я надеюсь быть достойным ее и способным сделать ее счастливой.