В отличие от Рабинович это «загребание косточек» пришлось по душе израильскому публицисту Исраэлю Шамиру, который написал панегирик – «Возвращение на Родину. Владимир Бондаренко об Иосифе Бродском»: «Когда Иосифа Бродского похоронили в Венеции, многие вспомнили его несбывшееся пророчество – «На Васильевский остров я приду умирать». Но и венецианский погост Сан Микеле был лишь звеном в той цепи отчуждения – покруче полицейского кордона – которую выстроили между поэтом и Россией его друзья и противники, как питерские либералы, так и московские почвенники. Эти заклятые враги сошлись на том, что Бродский, рыжий еврей с Литейного, чужд России; что Россия его не поняла и не приняла; что его поэзия не подходит России, как патроны натовской винтовки М-16 не лезут в магазин «калашникова». Такая позиция устраивала всех.
В первую очередь «питерских стихотворных неудачников, заслоненных в русской культуре яркой фигурой Бродского… Они создают переделанный на свой либерально-местечковый размер облик поэта Бродского, далекого и от России, и от ее истории, мученика и страдальца от российского государства».
Но не в меньшей степени поэта гнали из русской литературы и русские националисты. Александр Солженицын резко обронил: «Бродский не возвратился в Россию даже и на побывку, и тем отчетливо выразился». (Хотя, справедливо замечает Бондаренко, Александр Солженицын тоже ведь поначалу не спешил возвращаться).
«Увы, русскость в Иосифе Бродском оказалась не нужна ни нашим русским патриотам, для критиков почвенного стана Бродского как бы не существует, ни критикам либерального направления, перечеркивающим Россию как таковую и вычеркивающим любое проявление русскости из судьбы поэта», – пишет Владимир Бондаренко в своей – не побоюсь слова – эпохальной статье об Иосифе Бродском, вышедшей в 2003 году в «Литературной России» и в «Еврейской газете».
Бондаренко, опубликовавший в последние годы серию биографических эссе, посвященных различным знаковым фигурам русской культуры – от Эдуарда Лимонова до Сергея Михалкова, взял на себя труднейшую задачу – разобрать заслон либералов и националистов и возвратить Бродского домой, в лоно русской поэзии. Не как чужого, гонимого, неуместного, но как своего, принадлежащего к мощной державинской традиции в русской культуре. Бондаренко не побоялся упреков слева и справа, но перечел поэзию Бродского свежим взглядом, дал новую интерпретацию делам и словам поэта, и создал нового, доселе неизвестного Бродского. Его эссе можно назвать хрестоматийным в лучшем смысле слова: оно заслуживает почетного места в школьных хрестоматиях, чтобы школьники новой России правильно воспринимали замечательного русского поэта Иосифа Александровича Бродского.
Бондаренко убедительно доказывает, что эмиграция Бродского и его демонстративное невозвращение – даже земным прахом – в Россию были связаны в значительной степени с трагической неизбывной любовью поэта к Марине Басмановой, матери его сына Андрея. Марине были посвящены десятки лучших стихов поэта; если первый датирован 1962 годом, то последний – 1989-м, за год до поздней женитьбы Бродского. Ее уход заставил Иосифа Бродского оставить родину; непрекращающаяся боль разлуки с любимой мешала ему приехать в Ленинград, где каждый камень напоминал бы о Марине. «Окончательное решение о месте захоронения поэта (в Венеции) принимала его жена, итальянка Мария. Не было ли в этом чисто женского нежелания отдать, вернуть сгоревший прах поэта в город его возлюбленной? По женски-то она была права?!» – замечает Бондаренко.
И впрямь, мне, опытному эмигранту, легче принять версию Бондаренко, нежели ссылки на большевистскую тиранию. Любовь – или ее провал – чаще гонит нас за рубеж, в том числе и за рубеж жизни, чем самые суровые репрессии властей. Так любовь Менелая к изменнице Елене погнала сотни лучших ахейских воинов на дальнюю малоазийскую землю Трои.
Ни в эмиграции, ни в ленинградском диссидансе, Бродский не смог «отделиться от русскости в своей культуре, от русскости, как следования русским канонам в литературе, в понимании поэзии, в жертвенном отношении к поэзии. От русскости, как полного погружения в русскую языковую стихию. И даже от русскости, как модели жизненного поведения, от максимализма, стремления постоять за правду своя и за други своя, до излишней анархичности и бесшабашной надежды на «авось», пишет Бондаренко.
Иосиф Бродский запретил отпевать его в синагоге. Бондаренко раскрывает, как отбивался Бродский от попыток загнать его в еврейский закут: он отказывался читать стихи в синагогах, хотя этого не чурались Евтушенко и Вознесенский, не хотел даже посетить еврейское государство, отклонял приглашения Иерусалимского университета.
Сейчас Израиль тратит миллиарды долларов на постройку всемирной идеологической стены, отделяющей «избранный народ» от прочих, неизбранных, наподобие той, что строит Шарон на палестинских землях. Сионистские организации активно импортируют еврейский расизм в Россию, небеспочвенно надеясь на цепную реакцию. Важнейшее дело сделал мой друг Владимир Бондаренко, и не одно. Он поставил преграду сионистским сеятелям раздора, соединил в диалектическом единстве Инь и Ян русского духа, возвратил поэта Иосифа Бродского – русской поэзии, и исполнил пожелание поэта, писавшего: «Я верю, что вернусь, ведь писатели всегда возвращаются – если не лично, то на бумаге».
Да, подтвердим: Бродский так вернулся в Россию, что заполонил все книжные стеллажи, интернет, затмил своим днем рождения 24 мая и день рождения гения Михаила Шолохова в этот же день, и Праздник славянской письменности и культуры. Все телеканалы, все либеральные журналисты, мечтающие съездить в США и в Венецию, все прозападные СМИ делают этот день праздником еврейской литературы, что бы там ни писал мой друг Володя Бондаренко о русскости Бродского. Хорошо хоть про славянство Иосифа не распространялся, а то ведь на любой упрек они бы с еще большой наглостью отвечали: ну да, о Шолохове и славянской литературе не говорим – зато славим русского поэта Бродского от Норинской до Праги.
О поэте, «харкающем в суп»
Далеко не все литераторы вслед за русским критиком Бондаренко и израильским публицистом Шамиром разделяют тезис о «великом русском поэте». Так, издательство имени А. С. Суворина (Союз писателей России. СПб., 1996 г.), выпустило тиражом 999 экземпляров брошюру академика Ю.К. Бегунова, который, конечно, не так известен, как Бондаренко, но все-таки он доктор филологических наук России и Болгарии. Профессор Политологии Балтийского Государственного Универстета («Военмех»), почетный профессор Великотырновского Университета (Болгария), член союза писателей России, член Русского Исторического общества, автор около 500 книг, статей как научных, так и публицистических. Предисловие к этой книжке написал издатель Александр Сушко. Оно называется «Когда поэта нет в живых».
«И уже нет Бродского. О мертвых хорошо или ничего – утверждали древние.
Haш век внес в это известное изречение небольшой, но существенный мыследовесок: он добавил:… но лучше правду.
И нам симпатично это уточнение, ибо так получилось, что мертвые порой живее всех живых». Мертвые в веке нашем продолжают жить. В свое время Солженицын уверял, что «мертвый он сделает даже больше, чем живой». И он имел все основания так заявить: мертвые продолжают свое бытие, одни с положительным потенциалом для общества, другие – с отрицательным.
Примером положительного можно безоговорочно считать Пушкина. Он помог утвердиться многим поэтам «серебряного века»: он был нравственной опорой Ахматовой и Цветаевой. Есенин по Пушкину выверял не только плащ и цилиндр, но и свое творчество. Отрицание Пушкина легло в основу программы отечественных футуристов. Маяковский одно из итоговых стихотворений посвятил Пушкину. Для Георгия Иванова ностальгия по родине, выверенная по Пушкину, уложилась в стихи, достойные золотого фонда отечественной поэзии. Можно ли представить Ходасевича без Пушкина? А поэта поэтов Блока? А сколько еще их, значимых, но не упомянутых!