На домашнем совете решается вопрос о дальнейшем образовании Нины.

«На чем ты остановилась?» — «На университете». — «Факультет?» — «Искусствоведческое отделение». «Почему?» Ответ знает один дядя Сигизмунд: увлечение искусством — от него. У Кржижановского по-прежнему нет работы. Его имя исчезло из титров фильмов «Праздник святого Йоргена» и «Новый Гулливер». Вступление в Союз писателей не улучшило его положения. Наоборот — он попал под прицел беспощадных цензоров. Недавно один из редакторов ему сказал: «Ваша культура для нас оскорбительна!»

На улице жарко, а в вестибюле старого здания университета леденящая стужа. Чугунные плиты пола. Серый полумрак потолка. В дальнем углу, за покоробившейся фанерной перегородкой (откуда столько кругом фанеры?!) закутавшаяся в изношенный шерстяной платок женщина с морщинистой шеей и пергаментного цвета высохшими руками, распухшими суставами — приемная комиссия филологического факультета. Заочного отделения. Сам университет сейчас на Урале.

«Искусствоведческое отделение — не университетское. Из ИФЛИ перевели. В декабре 1941-го. У ифлийцев свои порядки: партийный вуз». — «Партийный?» — «Конечно. ИФЛИ в 1931-м организовали, чтобы красную профессуру готовить. В 1934-м к нему Коммунистический университет имени Свердлова присоединили. Вместо истории краеведение ввели, чтобы правильно трактовали историю на местах. Антирелигиозное отделение, теории и истории искусства. Поглядите, в проспекте так и написано: „Марксистско-ленинская трактовка явлений искусства и методика их изучения применительно к задачам партии“. Очень серьезный подход. Там все партийные руководители лекции читали. Теперь и у нас будут. Вот Александр Иванович Лебедев — он в ЦК всем изобразительным искусством ведает. С него и лекции начинаться будут…»

Преподаватель эстетики профессор Иван Маца рассказывал: в 1910 году Василий Кандинский написал первую абстрактную композицию. В том же году патриархом современного искусства Хервартом Вальденом были основаны журнал и галерея «Дер Штурм». Так появился центр экспрессионизма. Таким образом, 1910-й — год рождения «авангардного искусства». Наступление же на него развернулось в Третьем рейхе в 1930-м.

Именно тогда министр внутренних дел Тюрингии, он же член первого народно-социалистического местного управления, приказал убрать из Веймарского дворцового музея полотна Кокошки, Клее, Берлаха, Нольде, Фейнингера и уничтожить «вырожденческие фрески» Оскара Флеммерса. Орган нацистской партии предупредил: «Музей в Веймаре — только начало».

Нет, это излагалось не на университетских лекциях. Там перечисленные имена вообще не упоминались. Оглашенные были изгнаны и из советского храма. Казалось, навечно. Просто Маца начал переводить на семинарском занятии немецкий текст. Студентке пришел в голову русский аналог — венгр по национальности, Иван Маца говорил с сильным акцентом и иногда затруднялся в подборе слов.

Заговорить по-немецки во время войны! «Знаете немецкий? Говорите на нем?» — первый мостик неожиданно возникшего человеческого доверия. Тем более непривычного для профессора, что даже «Литературная энциклопедия» посвятила ему целую страницу ради допущенных строптивым теоретиком «уклонов» и «ошибок». От гносеологических построений пресловутого Богданова до «прямого влияния механистических концепций исторического материализма Бухарина».

Мостик доверия надо было укрепить, и следующий вопрос: почему поступили на искусствоведческое отделение? Вы отдаете себе отчет в том, что у искусствоведа в Советском Союзе единственная альтернатива: быть холуем или бунтарем? Если холуйство не устраивает, учитесь мыслить. Самостоятельно. И только самостоятельно.

С этим жизненным кредо профессор в свои пятьдесят с небольшим лет выглядел стариком — сгорбленная спина, резко очерченные скулы, запавшие щеки, сверлящий взгляд из-под мохнатых бровей, сжатые в нитку, сухие губы. И руки — сильные, с набухшими венами и почему-то красными ладонями.

Он ничего не повторял. Каждое слово четко укладывалось в продуманное до конца логическое построение. Ему не хватало ни профессиональной аудитории, ни возможности публикаций.

…На съезде нацистской партии в 1933-м в Нюрнберге Гитлер заявит с трибуны: «Позаботимся же о том, чтобы народ снова стал высшим судьей в области искусства». Одна из первых акций его правительства после захвата власти — одновременное увольнение двадцати девяти непокорных директоров, хранителей музеев и галерей в Берлине, Дессау, Эссене, Хемице, Карлсруэ, Любеке, Манхейме, Штутгарте, Бреслау.

Следующим шагом объявленной чистки стало изгнание из художественных учебных заведений «неблагонамеренных» в художественном отношении преподавателей — опять-таки Кокошки, Клее, Бекмана, Баймейстера, Дикса, Шлеммера. Макс Либерман с омерзением, по его собственным словам, слагает с себя обязанности почетного президента Прусской Академии художеств.

«Они не просто оставляли без работы. — В голосе Маца натянутая струна. — Они ЗАПРЕЩАЛИ работать. Для себя! Наедине с собой. Понимаете, художник, который должен забыть о красках!»

Фразы падают скупо. Резко. Будто через себя: «К ним врывались в дома с проверкой. Даже среди ночи. Отбирали все работы, которые находили. У Карла Лаутербаха в Дюссельдорфе было уничтожено все, а он один из сотен. Кто-то обивал холстами чердаки. Живописью к кровле. Кто-то сходил с ума. Когда жгли отобранное. На площадях».

«Альфред Розенберг не уставал повторять. — Профессор долго перебирает исписанные бисером потертые листки. — Да, вот: „Обладающая наиболее высокими достоинствами нордическая арийская раса предназначена для создания наиболее высоких достижений в искусстве. Тот же, кто деформирует действительность, как Ван Гог или Пикассо, сам является деформированным, наследственно больным, вырождающимся“. Альтернатива со всеми вытекающими последствиями слишком ясна…»

Уже после окончания университета мы узнаем, что экспозиция «народно-социалистического реализма» в Доме немецкого искусства не выдержала соревнования с выставкой «Вырождающееся искусство». Несмотря на утверждения каталога последней: «Выставка имеет целью представить потрясающий последний этап дегенерации культуры перед ее обновлением».

«Дом» во всем его беломраморном великолепии оставался почти пустым. Выставку отверженных ежедневно посещали более тридцати тысяч человек. За четыре с половиной месяца на ней побывали свыше двух миллионов. Осуждения и угрозы не дали ожидаемого результата. Германия прощалась со своей свободой. И культурой.

Впоследствии живописец Вернер Хафтман расскажет на страницах «Франкфуртер альгемайне цайтунг»: «Я наблюдал за реакцией отдельных зрителей. Были среди них надутые, одетые в мундиры, бухающие сапогами об пол партийные функционеры. Те громко заявляли о своем отвращении. Были фыркающие презрением члены народно-социалистической лиги женщин, были группы молодежи из гитлерюгенда, хохотавшие при виде обнаженных тел на холстах. Но между этими ордами я постоянно замечал людей сосредоточенных, серьезных, явно захваченных тем, что они видели… Это мимолетное впечатление, как оказалось, не было ложным. Власти быстро поняли, что многие приходят еще и еще раз, чтобы посмотреть свои любимые произведения. Поэтому, несмотря на наплыв посетителей, выставка была закрыта».

Накануне открытия в Мюнхене двух противоборствующих выставок на всех городских площадях звучали произведения Бетховена, Брамса, Вагнера в исполнении лучших симфонических оркестров Третьего рейха.