Лука Лукич не любил его. Он уважал людей сильных волей и телом, хилых презирал, трусливых ненавидел. Болезни были чужды ему; больных он просто не понимал.

Три сына было у Луки Лукича: Павел, умерший лет за восемь до описываемых событий; Иван и младший — самый любимый, — еще не женатый Флегонт.

В свою очередь, Иван, помимо многочисленных дочерей, произвел на свет божий Семена, Петра и Сергея.

Откровенно и решительно не любил Лука Лукич внука Семена. Он вечно канючил, брюзжал, в работе ленился, был к тому же очень плодовит, над чем дед частенько издевался.

— Настругать-то ты их настругал, — говорил Лука Лукич, — прокормить-то сумеешь ли? А насчет раздела первым орешь! Тоже нашелся раздельщик… Подохнешь, из семейства выскочив, дур-рак! — и презрительно усмехался.

Младший сын Ивана, веселый, дерзкий и насмешливый тоже не пользовался благоволением деда. На него пал жребий солдатчины; равнодушный к дому и его интересам, Сергей с нетерпением ждал призыва. Надоел ему и дед, и буйное семейство.

Собственных дочерей и многочисленных дочерей Ивана Лука Лукич держал в строгости:

— Баба, ежели она от рук отобьется, с ней сладу не будет. А в нашем роду-племени того не бывало, чтоб бабы верховодили.

Так же сурово он обращался с зятьями.

Из внуков он уважал только Петьку, проворного и ловкого в работе, сметливого в хозяйственных делах, жадного и настойчивого.

Дед женил его на Прасковье Васяниной. Взяли ее из бедной семьи, и ничего не принесла она в сторожевский дом кроме золотых рук. А здесь они ценились дороже любого приданого. Кроме того, Прасковья привела в семью Сторожевых брата Андрияна Федотыча, унтера, воевавшего в двух войнах крымской и турецкой.

Андриян нянчился с детьми, ухаживал за скотиной, плел лапти, бегал в лавочку, а по вечерам семейство слушало его рассказы о походах. О таких стариках в народе говорят: «Есть старик — убил бы, нет — купил бы».

Андрияна и покупать не пришлось. После солдатчины он служил в имении Улусова сторожем, по хмельному делу провинился, остался не у дел, ездил в город за должностью полегче — по лакейству там или в кабак, но из-за пристрастия к хмельному не ужился, от земли отстал и ни к чему другому, как только к «стариковству», годен не был. Лука Лукич взял унтера в дом. Он мирволил служивому — любил послушать, как в Крыму дело было да как Плевну брали. Иной раз снизойдет и попотчует водочкой…

Со дня женитьбы Петра Лука Лукич начал величать внука Петром Ивановичем, как бы отмечая этим важный рубеж в жизни человека. Петр стал его правой рукой: вопреки правилам старшинства, дед ему доверил хозяйство.

Всякий на месте Петра был бы счастлив, всякий, но не Петр. Ему стало тесно жить. Он уже не мог выносить власти над собой. Он чувствовал, как плотно стоят его ноги на земле, как много могут сделать его по-обезьяньи длинные, невероятной силы руки.

Вот он молча чинно сидит за общим столом, а внутри у него все клокочет. Эта жизнь, скованная властью деда, осточертела Петру. Ему нужен свой дом, своя воля, своя земля… Больше, больше земли!

Прасковья вечным нытьем о тяжелой жизни в семье лишь подливала масла в огонь. Это была веселая дородная баба. Глаза ее глядели лукаво, на слова она была дерзка, в работе быстра, плясала, как вихрь. О таких в народе говорят: «Это, братец мой, не баба, а размоё-моё». Все ей здесь было противно: и брюзга Семен, и сварливая жена Семена, и Сергей, словно чужой в доме, и чахнущий Иван. Луку Лукича она боялась, всех прочих ненавидела.

Волю бы ей с мужем! Его ум, сноровка да расчет, ее золотые руки — какое бы хозяйство завели!

И точила, точила Петра…

А Петр и без того только о том и мечтал — выбраться бы из-под власти деда, добыть бы денежек. «Боже мой, всю бы округу укупил, всю бы улусовскую землю на себя взял!..»

Петр думал, что у деда водятся залежные денежки, преют безвинно в кубышке, — и ошибался. Не было у Луки Лукича ни кубышки, ни денег, отложенных на черный день. В иные годы он едва сводил концы с концами; земли не хватало, купить ее было не на что. Порой и у Сторожевых хлеб ели не досыта. Ни в какие предприятия торгового характера Лука Лукич не вступал, торговлей и маклачеством не занимался; мироедство было противно его натуре. Он ненавидел нахаловских богатеев, наживших свое добро потом батраков.

Петр завидовал нахаловцам, богатство манило его, любые средства к достижению власти над землей и людьми не смущали.

И шла в доме невидимая война, и близился час, когда должно было рухнуть единство семьи.

Лука Лукич понимал это и туже натягивал вожжи: все свирепее становились его расправы с бунтарями.

Лишь ребятишки, занимавшие край стола, ничего не понимали, Они рождались, хворали, помирали, рождались новые… Лука Лукич путал их и звал подряд Машками — Ивашками.

— Эй вы, Машки-Ивашки! — орал он, когда орда ребят слишком шумела. — Вот я вас, галчат!.. — и раздавал щелчки, от которых у ребят звенело в голове.

В этом семействе лодырничать не приходилось. Сам хозяин поднимался чем свет, а дежурные по кухне бабы вскакивали с постелей еще раньше. Завтракали с восходом солнца; нарушения установленного порядка старик не прощал.

По дыму, плывущему из трубы сторожевской избы, равнялись соседи Луки Лукичи.

— На ногах Лука. Пора и нам с полатей. Эй, бабы, вставать!

После завтрака каждый, кроме малолеток, принимался за свое дело. Чистили двор, выгоняли скотину в стадо. Мальчишки к тому времени возвращались с лошадьми из ночного.

Бренчали ведра, надрывно скрипел колодезный ворот, стук молотков, пилы, лязганье железа раздавались во дворе. Если стояла вешняя пора, налаживались телеги, сохи и бороны; отбивали косы и точили серпы перед жатвой. Андриан чинил сбрую. Бабы убирались в дому, на кухне, шла стряпня.

Петр ходил по двору и хозяйским глазом проверял, все ли готово к выезду в поле. Потом появлялся «сам» и придирчиво оканчивал досмотр: тому что-то объяснит, другому попеняет за нерадивость, третьего научит, как ловчее отбить косу или наладить лемех сохи. Заодно разгонит ребятишек, путающихся под ногами, зайдет в хлев, посмотрит, чисто ли убрано, потом в амбар — отвеяно ли зерно.

Выезжали в поле, когда в низинах еще стлался белесый туман. Лука Лукич закладывал первую борозду, первым шел и в ряду сеяльщиков. Сеял он споро, семя ложилось ровно. На том месте, где старик прошел со своим лукошком, плешин не замечали.

Первым брал он косу в сенокос и в страдную пору и не отставал от внуков. Куда там!.. Молодые потом обольются, а на его лице ни капельки, лишь чуть-чуть побуреет рубаха на спине.

А когда принимался молотить — не наглядишься! Цеп в его руках словно игрушка. Жарынь полыхает, а он колотит под общий ритм, колотит да приговаривает: «А ну, давай, давай! А ну, давай, давай!»

Еле поспевали за ним, а цеп у него, не в пример прочим, тяжелый-претяжелый. Десяток раз взмахнешь — спина ломится.

…И так изо дня в день, в жару и холод, обливаясь потом, работала семья. Больше всех трудился и меньше молодых отдыхал старик. Каторжным трудом добывали хлеб, корм для скотины, видимость довольства для дома.

И зимой не знали отдыха: либо навоз вывозили в поле, либо шли в извоз, плели лапти на продажу, бабы ткали холсты, Андриян готовил сбрую к весне, старик валял валенки… И все шло ровно в трубу! Подати, выкупные, расходы по дому: каждый грош на счету!..

Нет, лодырничать тут не приходилось. Горяч был на расправу с лентяями Лука Лукич, но и на похвалы не скупился.

А в жаркую летнюю пору, когда всем табором выезжали убирать хлеба, щедро кормил семейство, и водочка бывала на полевом стане: Лука Лукич и сам был не дурак выпить при случае.

Лука Лукич не впервой принимал на себя тяготы мирского ходока. Любое поручение сходки он доводил до конца — счастливого или несчастливого — в зависимости от предрасположения чиновников к взяткам и веса мирской мошны.