На сеновале было шесть таких как я, проверили оружие, уничтожили отличительные знаки, сожгли документы, в противогазные сумки напихали хлеба с салом, гостинцы хозяина, а часов в 10 пришел старичок проводник и мы, распрощавшись с хозяевами, нырнули в мокрую темноту. Дождь лил целыми потоками. Гром гремел беспрерывно, молния освещала наш путь, идти становилось труднее, натыкались на деревья, автомат задевал за кусты. Я потерял пилотку и вода лилась по лицу. Дорогой неоднократно падали и вставали, снова брели, пока окончательно не выбились из сил. Рядом с деревом опустились на землю. Проводник предупредил, что лес скоро кончится, будет речка и идти будет легче. Пока сидели и дождь перестал. Снова двинулись вперед. Остановились на берегу речки, ясно услышав артиллерийскую стрельбу. Проводник сообщил, что за речкой дорога Рига — Поневежец; когда перейдем ее надо идти на северо-восток, откуда слышался гул орудий. Поблагодарив проводника пошли дальше, перешли вброд речку. Здесь лес был мельче, справа из-за туч солнце показало кусочек своего диска. Солнечные зайчики забегали по кустам и траве, от которой шел пар, а последние мрачные тучи, облегавшие с вечера небо, неслись на восток. А здесь на земле в лесной глуши громко пели проснувшиеся птички, работая около своих гнезд и подпуская нас совсем близко, удивленно ворочали головками, как бы спрашивая — зачем вы здесь? Начались густые заросли осинника, перешли хлюпкое болото на горку, оттуда снова вниз, опять кусты и вскоре очутились перед дорогой, которая скрывалась за поворотом. Оставив меня с автоматом последним, они поодиночке стали перебегать дорогу. Когда все были на другой стороне — я подождал и пригнувшись выбежал на середину дороги. Вдруг из-за поворота, в белых комбинезонах на велосипедах выехало до 30 немцев. Дальше все произошло как в калейдоскопе; немец крикнул «Хальт!» Я направил на них автомат, выпустил весь диск и бросился в лес. Сзади послышались крики, выстрелы, а я как зверь несся среди кустов и ветки били по лицу, еще сильнее подгоняя меня. Бежал — пока не обессилел. Наступила тишина, только колотилось сердце, да в болотной траве однотонно пела водяная мушкара и печально кричала иволга. Солнце светило справа — значит бежал правильно. Отдохнув, быстро двинулся дальше через болотные кусты…

Немало времени пришлось мне скрываться в лесу, бегать затравленным зверем. Изредка в хуторе выпрашивал пищу, которая меня и поддерживала. 20 июля — дата запомнившаяся мне на всю жизнь. Дата эта свернула дорогу моих дней совершенно в другую сторону, о которой никогда не думал…

На одном хуторе, не доходя до города Двинска, нарвался на немецких солдат, ремонтирующих танки. Деваться было некуда. Остался один выход. Подняв автомат, я сдался в плен. Вечером у немцев собралось 20 пленных, и нас всех, под конвоем, отправили на полустанок… Там кроме нас находилось до 400 человек, по тем или иным причинам попавшим в руки врага. Были, конечно, и такие, которые не захотели драться за надоевшую до смерти большевистскую власть. Причин сдачи было немало, но одно то, что человек решался добровольно идти в кабалу или на смерть в руки заклятого врага-фашиста, говорило о той нелюдской обстановке, которую власть большевиков создала у себя в стране. Здесь я встретил трех бойцов из нашего полка и мы стали держаться вместе. Один из них был еврей — учитель немецкого языка, из г. Ташкента, по имени Ахмет. У часового он выменял за часы две буханки хлеба, которые пришлись нам кстати, ибо не ели мы уже около суток. Расправившись с хлебом и запивши его водой из речки, я первый раз за три недели заснул крепким сном. Проснулся от крика «Ауфштеен!» Через полчаса шел с другими на вокзал. Там стоял эшелон с паровозом под парами. Низко бегущие облака придавливали к земле клочья дыма, выходящего из паровозной трубы, который падал на плечи, а длинный рельсовый путь, скрывавшийся в тумане, наводил на мысль — «Куда везут? В жизнь или смерть?» Расставив около каждого вагона по 60 человек, выдав по селедке и буханке хлеба на пять человек, нас стали загонять в вагоны. Закрыли наглухо дверь. В вагоне стало темно. Только через окошечки, заделанные проволокой, пробивался свет. Народ в нашем вагоне был разный: старики, молодежь, солдаты, командиры. Все сбились в кучу и стояли в безмолвной тишине словно стадо, и только гудок паровоза вывел всех из оцепенения…

Состав тронулся. С каждым часом в вагоне становилось жарче, воздух был спертый, сильно мучила жажда и на каждой остановке все рвались к двери, в надежде что ее откроют и дадут воды. Но все напрасно. Немцы были глухи к нашим страданиям. Время проходило, бежали десятки километров, состав медленно покрывал расстояние и уже ночью те, что стояли у дверей, на одной из остановок начали громко стучать в дверь. Мы договорились, что двое лягут у двери, а один станет переводить немцам, что нам без воды приходит «капут». Долго ждать не пришлось. Дверь раскрылась. Внизу стояли немцы с собаками, одному немцу наш товарищ и перевел просьбу. Переговорив между собой о чем-то, один из немцев ушел и вскоре возвратился держа в руках кувшин с водой. Позвали вниз переводчика, а из кувшина вылили воду на лежавших, потом закрыли дверь и смеясь ушли, толкая прикладами переводчика и повторяя «Юде». А вскоре раздался залп из винтовок… Ночь была ужасная. Мы убедились, что просить наших конвоиров смысла нет. В вагоне невыносимая жара, в горле пересохло, люди испражнялись под себя. В этом кошмаре мы пробыли до утра. А утром, часов в восемь, на одной из остановок всех из вагона выгнали, исключая 25 человек, лежавших без сил. Их вытащили как дрова и разложили у вагона. Эшелон был оцеплен автоматчиками и собаками, которые все время рвались на нас с оскаленными пастями. Построив нас по пять человек, погнали в сторону от полотна, где в низком кустарнике протекала речка. Увидя воду, несмотря на крики немцев, лай собак и выстрелы, вся масса бросилась вперед, падая и снова поднимаясь. Те, которые не имели сил встать, ползком добрались до воды, а сзади стояли усмехаясь часовые, успокаивая овчарок. Вода сразу почернела, но никто на это не обращал внимания, лишь бы глотать освежительную влагу. Около часа находились мы у речки, не собираясь уходить, пока не услышали щелканье зубов овчарок; только это вывело нас из водных чар. Выйдя из воды и осмотревшись, я узнал эту местность, еще перед войной я бывал здесь, и сообщил товарищам, что находимся мы в Литве… Вскоре нас снова построили и направили по дороге к местечку Россенай, до которого добрались только к вечеру. Там нас разместили в тех казармах, в которых я спал недавно, будучи красноармейцем. Здесь мы впервые получили «корм» — сухари, воду и комбижир.

Окна наши выходили во двор, в котором стояли штабелями метровые дрова с небольшими проходами между. Забрав свою порцию еды, я отправился в казарму, поскольку у меня сильно болела нога, которую я натер при ходьбе, и забравшись на верхние нары, начал смотреть в окно. Двор пустовал. Вдруг я вижу, как под конвоем немцев остановилась группа людей в гражданской одежде и с лопатами в руках, и в одном из проходов начали копать большую яму. Продолжая наблюдать в окно, я оцепенел от ужаса. Перед ямой стояли мужчины и женщины, некоторые держали детей на руках. А впереди них находились немцы с наведенными винтовками. Раздался залп и еще одиночные выстрелы. Люди падали в вырытую яму…

Я пролежал в казарме до вечера, не будучи в состоянии опомниться от ужасной картины. Пришедшему товарищу я поведал о виденном…

Через неделю, после пребывания в этой казарме, всех нас отправили в Тильзит, где за городом в песках находился полигон. Его огородили проволокой и устроили три лагеря: один для нашего комсостава, другой для солдат и третий для литовцев, латышей и эстонцев, бывших в советской армии; шел слух, что их вот-вот отправят домой. Пищу они получали лучшую чем мы, кроме того много их работало на кухне у немцев и на хлебном складе. На кухню их водили первыми, так что для нас оставались объедки, да вода. Хлеба выдавали две буханки на пять человек, причем хлеб был зацвелый, старый: после того как расковыряешь и выбросишь плесень, оставалось не больше 100 граммов. Жиров не давали совсем. Один советский майор, с орденом Красного знамени на груди, когда шел на обед одним из первых, заявил протест коменданту лагеря против недоброкачественности хлеба. Майора забрали, и больше никто его не видел. Прошел слух, что его расстреляли. В лагере не разрешалось разводить костров, спали на голой земле, счастливы были те, у кого сохранилась шинель, но большинство имело только гимнастерки, тепла они не давали. По лагерю все время ползли слухи, что всех отправят на работу в Германию, дадут сносную пищу и одежду.