— Признавайся, твоя работа? — спросила Женя.

Я не понял, о чём она, но ответил утвердительно.

Мы вышли под навес у парадного входа. Дождь теперь стал вертикальный и, как мне показалось, усилился. Я достал пачку «Sobranie» и предложил Жене, но она отказалась. У неё были свои — советские сигареты «Космос» в фиолетовой пачке.

— Ты где такие достала? — удивился я.

— Места знать надо, — ответила Женя, но развивать тему не стала.

Интима не получалось — то и дело к нам подходили мои коллеги, знакомились с Женей, сокрушались по поводу дождя и бездарно проведённой ночи и, наспех перекурив, убегали обратно в здание. Появился и Мацкевич в чёрном пальто и зажжённой сигаретой в зубах. Я его представил. Женя пробежала по нему быстрым взглядом и удостоила лишь кивка головы. Надо ли говорить, что наш с ней, ни шатко, ни валко развивавшийся диалог, с момента его появления и вовсе увял. Но самое страшное ждало меня впереди: когда моя вторая сигарета была уже на излёте, я заметил приближающегося к нам мягкой походкой одного из двух местных секс символов, тупого, как болт, красавчика нашего Сашеньку Романова. Проблема заключалась в том, что этот гад обладал удивительной способностью приковывать к себе женское внимание, благодаря эффектной внешности, в первую очередь, и хорошо подвешенному языку, во вторую. Так что его компания не сулила мне сейчас ничего хорошего.

— Недоброе всем утро, — заявил Сашенька.

— Недоброе, недоброе, — отозвался я, — иди в здание, Сашенька, простудишься.

Но Сашенька не спешил уходить, его целью было познакомиться с Женей — это было понятно по слащавой улыбке и козлиному блеску в глазах.

— Мы не знакомы, — замурлыкал он, устремляя влажный взгляд на Женю, — разрешите представиться, Александр Романов.

— Евгения Виндзор, — ответила Женя и затянулась.

— Валентин Валуа, — тут же подхватил я.

— В общем, Рюриковичи мы, — подытожил Мацкевич.

Как я уже говорил, Сашенька наш был сколь же красив, столь и туп, поэтому нашей шутки не понял и несколько напрягся. Я заметил, что при этом весь его шарм куда-то испарился.

— Какой ещё Валуа, — неуверенно проговорил он, — ты же, вроде, Силантьев…

— Это я по отцу Силантьев, а по матери Валуа, — ответил я, краем глаза видя, как Женя уже начинает давиться со смеху.

— А мы, вот, Рюриковичи, — повторил Мацкевич и развёл руками.

Понимая, что над ним издеваются, Романов решил отвалить.

— Ладно, клоуны, адиос, — с кривой улыбочкой бросил он нам и, обращаясь к Жене, пропел: — До встречи, Евгения.

— Прощайте, Сашенька, — добродушно сказала она, — прощайте.

Через секунду Сашенька исчез в здании, а мы с Мацкевичем с довольными рожами победителей смотрели на Женю в ожидании какой-нибудь её реакции на произошедшее, но она почему-то медлила.

— Многие девушки весьма падки на красивые, но абсолютно ненужные вещи, — наконец довольно серьёзно и чуть более протяжно, чем следовало бы, сказала она, — но я, пожалуй, отношусь к меньшинству.

Её заявление привело нас (по крайней мере, меня) в небольшой ступор, из которого я был выведен заявлением Мацкевича, о том, что:

— Все красивые молодые люди имеют разные по тяжести гомосексуальные наклонности, поскольку эти несчастные (он сделал ударение на слове «несчастные») вынуждены с детства смотреться на себя в зеркало и привыкать самим себе нравиться, то есть, приучать себя к мужской красоте, что создаёт благодатную почву для развития в них гомосексуального склада ума. Все же остальные, то есть некрасивые молодые люди, относящиеся к своему отражению равнодушно и даже с некоторым отвращением, вполне предсказуемо выбирают впоследствии красоту женскую и, таким образом, спасают наш вид от вымирания.

Понятное дело, Мацкевич некрасив. У него выразительное, запоминающееся лицо, но красоты там никакой нет, и, подозреваю, никогда не было. По мне, так он даже несколько уродлив, и тем более было странно наблюдать ореол мужественности, образовавшийся вокруг него после сказанного, который, однако, просуществовал очень непродолжительное время и исчез. Видимо, с широких покатых плеч рядового спасителя человечества его сдул сырой московский ветер.

Я одобрительно замычал, хоть мне это и несвойственно, а Женя несколько раз хлопнула в ладоши. Звук рассеялся её мохнатыми перчатками и получился глухим и отчего-то навёл меня на мысли о том, что она вообще не может создавать резкие, режущие ухо звуки. Визг, например.

Мацкевич, отправив свой окурок по настильной траектории в урну, откланялся.

— Что один, что другой, порисовались и исчезли. Как это похоже на современных мужчин! — сказала Женя.

Я, тоже, кстати, современный мужчина, молча кивнул.

После этого мы долго молчали. Было не слишком холодно, но, не знаю из кого сделанная, Женина шубка не спасала — моя спутница положительно мёрзла. Мне же, напротив, было жарко и хотелось расстегнуть пальто, а лучше вообще его снять и стоять так вот, в одном костюмчике, пока холод не залезет под рубашку и не заколючит самое дорогое.

Я предложил Жене вернуться, когда заметил, что её колотит мелкий бес. Но ей захотелось где-нибудь посидеть и выпить кофе.

— Не б-бурду растворимую, а настоящего к-кофе, — сквозь стук собственных зубов выговорила она.

Было уже около четырёх часов, а в такое время это можно было сделать только в «Чайной таун» — круглосуточном кафе на углу проспекта Вернадского и улицы Удальцова, о чём я тут же доложил Жене.

— Да хоть к ч-чёрту на р-рога, — сказала она, — только скорее.

Я забежал в здание, нашёл охранника-гардеробщика, выпросил у него зонт, и также бегом вернулся обратно. Я почему-то очень боялся, что выбегу и не застану Женю у входа, но она стояла там, где я оставил её минуту или две назад. Радость моя была велика, а стыд, того, что все видят мою довольную физиономию, ещё больше. Я закрыл, разъехавшийся в улыбке рот ладонью и сделал вид, что кашляю.

А Женя, определённо, меня ждала. Она стояла не просто так, глядя в темноту, на дождь, думая о своём, она смотрела на меня, и на её губах тоже была улыбка, только она не думала её скрывать. Она была мне рада, и это все видели. Когда я подошёл, Женя ловко, по-борцовски, ухватила меня под левую руку так, что я на секунду подумал, не собирается ли она мне её выкрутить.

— Ну что, поехали за орехами! — весело сказала она.

— Э-э-э, что? — удивился я.

— Я говорю, пошли быстрей, — ответила Женя, и мы пошли.

Раскрытый зонт оказался для двоих преступно мал. Кое-как сгруппировавшись под чёрной кляксой, мы шлёпали в «Чайную таун» напрямик, через стоянку.

— Должно быть, этот зонт модели «эгоист», — заметила Женя.

— Это, смотря с какой стороны посмотреть, — ответил я, чувствуя, как тяжелеет от воды правый рукав пальто.

Несмотря на ранний час, в кафе было уже приличное количество посетителей: трое упитанных милиционеров с короткими автоматами, пять или шесть, судя по припаркованным у входа жёлтым «Волгам», таксистов, и несколько ярко одетых дам без спутников. Были там и двое наших, с которыми я перекинулся ничего не значащими подмигиваниями.

Сели у окна. Тут же подскочил не по времени свежий официант Борис, высокий и лысый. Женя заказала себе «Американо» и пончик, а мне вдруг захотелось пива, хотя пять минут назад я о нём и не думал, и я попросил «Францисканера», но его не оказалось, и мне пришлось взять какое-то местное, разливное. Женя удивлённо подняла на меня брови. Видимо, ей было не очень понятно, как можно пить пиво в четыре утра. Я виновато улыбнулся.

Заказ принесли быстро. Я сделал большой глоток, но ожидаемой радости он не принёс. Глотнул ещё — эффекта по-прежнему не было. Что-то было не так.

«Дело не в пиве, — подумал я, — просто пиво не очень подходит к погоде, времени года и суток…»

— Хочется лета? — прервала мою мысль Женя.

Я кивнул.

— Я тоже очень люблю лето, — сказала она. — В смысле, лето вообще, но я ненавижу лето московское, короткое и дождливое. Уж лучше бы его вообще не было, а была бы всё время зима, снег и мороз. Потому что лето должно быть всегда, круглый год, только тогда оно имеет какой-то смысл.