Степан высунулся из окна:

— Ко мне, что ль, мужики?

— К тебе, милый, к тебе. — Заторопился дядя Лукьян и, не доходя до окна, спросил: — Можно два слова нам вымолвить?

— Говори, говори. Рассказывай, как живешь.

Старик тяжело вздохнул и сослался на Прасковью:

— Аль сама-то тебе не говорила? Ведь спалили меня.

— Слышал, слышал. Кто же это тебя?

— Руки-ноги, мошенники, не оставили.

— За что?

— За сына. Помнишь, аль тебя уже не было, приезжал мой Петрухан-то дезентеров беглых ловить, на Колчака их посылать. Поймал он их со своим отрядом человек двадцать, ну, с тех пор и покоя мне нет. И сын-то давно на том свете, убил, значится, его Колчак, а они, подлецы, то вилами корове вымя пропорют, то лошади обухом по суставу, то на амбар залезут, развалят дыру в крыше да ведер двадцать аль в рожь, аль в муку воды вольют. Прямо силов моих нет. Вымещают, сукины дети… А нонче весной прямо под корень подрезали: в самую полночь красного петуха пустили.

— Говорят, у тебя все погорело?

— Все, милый, все. Вот в чем остался.

Старик рванул сшитую из старого мешка рубаху и горько усмехнулся:

— Это у меня ничего, праздничная, можно сказать, а поглядел бы ты штаны… Хоть бы рогожу какую подыскать.

Передохнул и помолчал. И тяжело было видеть в красных глазах старика крупные слезы.

— Озимь продал. Степа, милый, пойми-ка ты, о-ози-имь. Ведь это самое последнее мужичье дело, коль на корню-то продашь… Люди, вишь, рожь собирали, а мы руками махали. Богатеи, вроде Нефедушки с Лобачевым, опять жмут нас… Жмут, Степа, на самые наши потроха… Сынок-то мой на фронте тогда погиб. Внучата остались. А помочи нет.

— Поможем тебе, старик, поможем.

Лицо у дяди Лукьяна серое, волосы перепутаны с колосом, мякиной, а на руках огромные трещины, залепленные не то дегтем, не то грязью.

— Вот со старухой и ворочаем теперь на людей. Комитет посулы обещает, а за посулами три года верхом езды да пять лет на карачках ползти… Ты бы поглядел, в чем старуха моя ходит! Твоя баба-то вон видела… Как есть в одной бессменной рубашке форсит, а тут вон еще что злодеи наделали! Совсем спалили. Где жить-то?

— Ну, а как с лесом? — перебил Степан.

— К этому и речь клоню. Разов пять ходил от совета с бумагами, толков нигде не добился. То, слышь, разрешения нет, то делянки все разобрали. Знамо, кто побогаче, тот и хватает… А вот зима надвинется, чего я, куда? Пока тепло, в амбаре живу. И то, может, еще подпалят, — кто знает, чего у них на уме-то.

— Бумаги-то есть у тебя?

— Бумаг много, только хлыстов нет. Бумаги — вот они.

Дядя Лукьян торопливо пошарил за пазухой и откуда-то достал истрепанные, завернутые в грязную тряпичку «бумаги».

— Выручай, больше некуды. Все концы в тебя уперлись…

По бесчисленным разноцветным резолюциям и справкам, написанным вдоль и вкось, густо химическим карандашом вывел:

«Лесничему Карпову. Вне всякой очереди срочно отпустить. Завуземотдел С. Сорокин».

— Теперь прямо к лесничему. Ищи подводы…

Дядя Лукьян, трясясь не то от испуга, не то от радости, вырвал из рук Степана бумаги и зашептал:

— Это вот да-а… Это та-ак, во-от… Стало быть, теперь я… Э-эх, кабы, да разь я… Мы бы с тобой, а? Ни пуда только нет… Нешто под работу ахнуть?

— Ты про что? — спросил Степан.

— Выпить бы нам с тобой, Степа.

Степан засмеялся:

— Вот что, дядя Лукьян, ты про это не того… А то я назад все дело поверну.

Дядя Лукьян испуганно замахал руками:

— Ну-ну… Ты на меня, чего я, ты плюнь… Ведь я что, я ошалел… от души….. Я… да, шутка это, а?.. А старуха-то моя теперь… Да ее от радости лихорадка трепать начнет.

Сложил бумажки, держал их в руках и ждал, что скажет Степан кривому Семе, подошедшему к окну.

— А ты по каким делам, дядя Сема? — спросил Степан.

— Горе у меня, родимый Степушка, вот какое горе…

— Лошадь, говорят, у тебя украли?

— Свели… Обезлошадили…

— И не знаешь, кто?

— Как не знать! — даже обиделся дядя Сема. — Свои воры-то у нас. Доморощены.

— Что же это они на тебя на одного напали?

— То-то и есть, что не на одного… На соседа Ваню сперва, а тогда уж и на меня. Да по правде-то сказать, сам я, дурак, виноват. Через себя. Мне бы молчать, язык отрубить, а я с дурьей башкой и выскочил.

— Почему через себя?

— Да чего там рассказывать-то? Аль не знаешь, какое наше село? Намеднись у соседа Вани лошадь-то увели, ведь не спал я. То есть не сплю, окаянщина, и шабаш. Не то блохи меня, не то мухи, не разберешь в темноте-то… А только к полночи эдак вдруг слышу (в сенях мы лежали) — ворота соседовы скрип-скрип… «Что, думаю, такое? Аль баба по своим делам на двор вышла, аль кто?..» Знаю, Ваня корм лошади дает к утру. Зазудело у меня сердце, ровно почуяло. Вышел я это тихонечко на двор (а но-очь, те-емь), плетень-то один у нас, местный… Прислонился я к плетню, слышу — шепот. Шепчутся, и голоса будто знакомы. Гляжу — ба-атюшки — Уварушка с Ваньком. Здоровые оба, по навозу так и хлюпают: хлюп, хлюп. Захолодело у меня внутри, с места двинуться нет сил… Обмер, прямо хоть убей… А вижу, обратывают мерина… Обратали, повели… Чего делать?.. Крикнуть?.. Прыгнут через плетень — сразу мне конец. А повели, слежу все… По коноплянику на гумно тронулись… Очнулся я, схватил бревно… б-бух соседу в стену… Молчат, только в церкви отдалось… Я еще бух-б-бух… опять нет. «Убили, перерезали всех», — в голове-то у меня. Метнулся в мазанку, трах ногой в дверь… там! Выскочил Ваня… «А? Чаво?..» — «Где лошадь-то, — кричу ему, — где?.. Увели, по коноплянику тронулись… воры, беги!» Очухался он, бросился во двор… Ворота настежь, овцы вышли… Выбежал, да — бо-ог ты мой! — мертвым было слышно, как заорал. Как боров недорезанный. Вся улица сразу на ноги… Выскочили, в чем попало, погоню, верховых! Шестерых с вилами к Уваровой избе… Гоняли, гоняли до свету, парили лошадей… как в воду. Стали теребить Увариху, а она: «С неделю, как нет его». Известно, воровска ухватка. Прогоняли пять дней без толку… Мужик с ума сходит, волосы рвет… В петлю два раза совался… Чего делать? Решили ждать Увара… Приедет, как есть…

Глядь, правда, в воскресенье заявился с Ваньком… Идут дорогой, мимо церкви прошли, помолились… Божественные какие, вишь ты, стали!.. Картузы снимают, кланяются всем, говорят ласково, смеются… А глаза волчьи, во-олчьи!.. Так по сторонам и бегают… Зырк-зырк!.. Сказали Ване, выбежал тот из мазанки на дорогу, бу-ултых им в ноги. «Отдайте, родимы… Век за вас буду богу молиться… Скажите, куда дели лошадь мою… Чего я без нее?..» Крестятся, божатся; «Не мы. Нешто, Ваня, мы тебя не знаем?.. Разь на твою лошадь посягнемся?..»

«Да ведь Сема кривой вас подглядел… Как по коноплянику вели, видел… Отдайте, родимые вы мои…»

Ревет мужик, глядеть индо тошно. Народ собрался, шепчутся. Председатель — за мной. Народу из церкви привалило, стоят, слушают.

«Видел?» — спрашивает меня председатель.

«Видел», — говорю.

«Они?»

«Ночь темна… Голос Уваров слышал».

Уварушка смеется, мне говорит:

«Слышал, да не видел».

Озлился уж и я. Думаю, что ни есть, а скажу. Уварушка опять ко мне:

«Да как ты с одного глаза увидел? Ведь ночь-то темна была, говоришь».

«Что ночь темна — действительно, а глаз хошь и один у меня, а вострый».

«Вот, може, ты сам и увел».

Смеются Уварушка с Ваньком. На меня народу кивают:

«Глядите, какой, мол, он дурак». Побились, побились, так ничего и не вышло, и лопнул мерин.

— Ну, а у тебя-то как же? — спросил Степан.

А вот слушай: прошло эдак с неделю, сижу в мазанке, хомут чиню, Глядь, в дверях отчего-то свет застило. Взглянул и… обмер: Уварушка вваливается. Подходит, смеется, руку мне подает… Дрожу я, а он:

«Испугался, небось?»

«А чего, — говорю, — мне тебя бояться, ты не волк… Да и день бел, народ по улице ходит».

«Народ тут ни при чем… Ну, здорово».

«Здорово, — говорю, — Увар Назарыч. Что хорошенького скажешь?»