Исследовательница считает подозрительной даже непротиворечивость источников, полагая, что она является результатом если не фальсификации, то как минимум тщательного отбора. «Официальные историки, официальная точка зрения. Самое любопытное, что они ни в чём не опровергали друг друга. Публикации появлялись расчётливо, очень точно по времени и всегда дополняя друг друга. За всем этим не могла не угадываться рука дирижёра: что, когда, о чём. Блудов? Не случайно же его имя мелькало обрывками красной нити даже на страницах печати. Но тогда тем более надо было разгадать, чем занимался довереннейший из доверенных». Не вызывает у неё доверия и П. И. Мельников. Далёкий от исторических трудов чиновник, считает автор, вряд ли смог бы сам сочинить подробное жизнеописание самозванки. Но откуда, в таком случае, были заимствованы детали? «Кто, когда и при каких обстоятельствах успел составить подобную головоломную биографию? В лучшем случае воображение писателя могло наполнить одну коротенькую человеческую жизнь — всего-то двадцать три года! — таким нескончаемым потоком приключений. Учёному, чтобы собрать подобное количество разнородных, к тому же связанных с разными местами и государствами фактов, потребовались бы годы и годы».

Под прицел Молевой попал даже Флавицкий, «обязанный Академии художеств как бы авансом полученным званием профессора. За звание следует отблагодарить, в нём необходимо утвердиться для получения соответствующей должности в академических стенах. По всем расчётам, Флавицкий должен предельно точно выполнить поручаемое ему задание: княжна Тараканова в том варианте, который был предложен М. Н. Лонгиновым». Правда, по Молевой получается, что живописец не оправдал оказанного ему доверия: «…не понял ли он смысла полученного указания, увлёкся собственными поисками, дополнительными сведениями, которые могли пополнить картину событий далёкого прошлого, или поступил совершенно сознательно, как его в том и подозревала академическая администрация? Вместо благонадежного Лонгинова источником художественного решения Флавицкого становится публикация в „Русской беседе“, та самая, с которой началась публичная полемика. Осуждение и разоблачение сменяются симпатией и сочувствием. Преступница превращается в жертву, акт справедливости — в акт вопиющего беззакония и насилия»^{26}.

Помимо коварства и насилия, в истории самозванки Н. М. Молевой на каждом шагу чудятся сокрытие и фальсификация документов. Хотя её книга содержит множество цитат и подлинных документов эпохи, в том числе материалов следствия и писем «принцессы», автор при всём том, кажется, искренне сожалеет, что, «несмотря на все розыски, никаких следов фонда Таракановой найти не удавалось». Впрочем, и некоторые другие сочинители как будто искренне убеждены, что «никакими подлинными российскими документами о самозванке мы не располагаем» и что если они и есть, то обретаются за границей^{27}. На самом деле бумаги авантюристки и материалы следствия над ней благополучно хранятся в Российском государственном архиве древних актов и давно доступны исследователям.

Недоверие к источникам восполняется обращением к «чисто логическому построению». А оно приводит к гипотезе, что отцом странствовавшей по Европе «принцессы» являлся не Разумовский, а другой фаворит Елизаветы — Иван Иванович Шувалов, который, в свою очередь, «был сыном Анны Иоанновны». А потому, по Молевой, «в расчёте генеалогических колен рода Романовых „побродяжка“ оказывалась в одном колене с Петром III и правительницей Анной Леопольдовной и, соответственно, выше малолетнего Павла и зарубленного Иоанна Антоновича», то есть являлась опасной претенденткой на российский трон, в которой соединились две линии потомков царя Алексея Михайловича. Попытка не удалась, однако, «как брызги от брошенного в воду камня, её частицы рассыпались в народной памяти, чтобы, минуя всякие документы, публикации, псевдоисследования, сложиться в свой приговор — легенду о безвинно замученной красавице княжне, ещё одной жертве насилия и произвола, легенду, которую в конце концов подтвердили факты».

Лишь немногие работы о «княжне Таракановой» можно считать действительно научными исследованиями. Ещё в начале XX века польский историк Эрнест Лунинский получил доступ к материалам, хранившимся в Государственном архиве, и опубликовал свою книгу с приложением подлинных документов: писем самозванки турецкому султану Абдулгамиду I, А. Г. Орлову, А. М. Голицыну и обращённых к ней посланий Орлова и М. Огиньского^{28}. В 1966 году появилось сообщение о судьбе Таракановой в журнале «Вопросы истории»^{29}. В последнее время вышли обстоятельная статья В. А. Дьякова^{30} и работы С. Р. Долговой, которой удалось обнаружить в Российском государственном архиве древних актов некоторые новые сведения о бумагах самозванки и обращении к ним российских государственных деятелей в первой половине XIX века^{31}.

Попытаемся и мы ещё раз вглядеться в одну из загадочных историй XVIII столетия. Для этого вновь обратимся к материалам следствия и подлинным бумагам самозванки, хранящимся в Российском государственном архиве древних актов. Благодарим за помощь в работе коллег-архивистов, прежде всего главного специалиста отдела научной информации и публикации документов РГАДА А. Б. Плотникова и начальника того же отдела Е. Е. Рычаловского. Особую признательность выражаем Е. В. Колодочкиной за перевод с французского языка писем самозванки.

«Век Просвещения» на редкость богат любовно-приключенческими романами, и героиня нашего повествования во многом напоминает благородных и несчастных принцесс из старых изящных книжек в кожаных переплётах — к примеру, юную Аврелию, дочь некоего «леонского[1] короля», который в сражении с маврами «подвергается тысяче опасностей, лишается своей жизни и умирает героем». Её овдовевшая мать, спасаясь от преследователей, «решилась скрыть Аврелию в кучу овса, недалеко от них находящуюся, приказала ей не выходить оттуда до ночи и, естли выйдет, то удалиться в какую-нибудь бедную хижину, не сказывая о своём имени: „Ты будешь, — говорила она, — в тысячу раз нещастливее“. По произнесении сих слов она обняла её и убежала».

Сама же королева не спаслась, а вместе со служанками «пожелала утопиться». Но некий мавр всё же обнаружил девушку: «…бьёт её и, отнявши у неё все вещи, хощет утолить ещё страсть свою, которую красота её ему вдохнула. Аврелия сколько может защищается. Удвоенные удары не могут принудить оную к повиновению. Она желает лучше лишиться своей жизни, нежели удовольствовать порочное его влечение. Сей бешеной солдат, будучи раздражён отказами и имея в руках обнажённую саблю, хочет, чтоб непременно ему повиновались, но, видя, что его не слушают, и сберегая жертву свою для своего удовольствия, употребляет телесные свои силы: он несколько раз повергает её на землю, обременяет ударами, щадя однако ж жизнь её — но ничто не может принудить нещастную Аврелию ему повиноваться».

Неожиданно появляется благородный спаситель: «Сие трагическое действие, будучи уже близко к окончанию, происходило подле одной деревни; оно мерзило всех тут живших людей. Они дрожали, взирая на сие зрелище, и сожалели, что не были в состоянии предупредить сии печальные следствия: их только и было, что две молодые девки, два бедных старика и молодая вдова, имеющая у себя сына, которой один мог подать помощь нещастной и сожаления достойной Аврелии. Сей молодой человек назывался Алфонсом…» Храбрец, «будучи весьма тронут участию сей молодой девицы, спешит убить варвара, хотевшего принести в жертву своему бешенству, удовольствовавши наперёд скотское своё желание. Он бросается на сего солдата, не смотря что тот был вооружён. Увы, бедный Алфонс едва только подошёл к нему, то и получил уже смертельную рану; но мужество его, оживляемое сопротивлением, смелость и жестокость сего злодея препятствуют ему чувствовать своё нещастие. Алфонс не для чего иного дышет и старается удержать жизнь свою, как чтобы умертвить противника. Аврелия, сделавшись свободною, тотчас убегает; Алфонс же, сражаясь с своим неприятелем ещё жесточае прежнего, обезоруживает его, повергает на землю, освобождается из рук его и, наконец, наносит ему смертельный удар».