Только теперь я обнаружил, что совершенно взмок, подшлемник от пота хоть выжимай, сердце стучит, как бешеное… Дела. Разрядил автомат, пошел было по своему маршруту, но вернулся, сорвал этот несчастный кусок коры и бросил его в снег.

Я снова пошел к гаражу, осмотрел печати, все было в порядке. С залива дул все тот же ледяной ветер, ряды поземки, как атакующие цепи, перебегали под светом прожекторов по старому снегу. Фу-ты, черт, из-за куска коры!.. Я прошел мимо всех своих охраняемых объектов. Все было в порядке, все печати на месте. Пусть кто-нибудь сунется!.. За спиной заскрипел снег. Ха-ха. Слыхали мы эти скрипы. Чуть по деревяшке тридцать пуль не выпустил! Я спокойно обернулся — по двору бежал человек. Он не был привидением или куском коры. Он был бегущим человеком, и я это ясно видел. Автомат, как птица, слетел с плеча.

— Стойктоидёт!! — закричал я, да так страшно, что бегущий весь передернулся на бегу и остановился, потрясенный. Между нами было метров пятнадцать. Но у него было преимущество: я стоял, ярко освещенный прожектором, а он, негодяй, в тени.

— Это я, — слабо сказал он.

— Подойди сюда!

А сам держу автомат. На всякий случай.

— Ну чего ты пушку-то выставил? Молодой, что ли… а, зелень… Я чуть не умер, так напугал!

Передо мной стоял ефрейтор из телеграфного взвода, в валенках, в кальсончиках и в бушлате внакидку.

— Ну чего стоишь, как пень, не понял, что ли? В уборную бегу, пусти!

Я сошел с дорожки, а он побежал дальше. Да. Лучше стрелять по коре, чем по своему товарищу… У караулки загорелся фонарь — это сержант Винокуров шел сменять меня с поста. Неужели два часа прошло?..

Днем на посту стоять было веселей — только старшин к каптеркам без Винокурова не подпускай, а так гуляй себе и посматривай, как другие на строевой подготовке дубаря секут.

Вечером Леша все поторапливал нас — быстрее мыть пол, посуду, убраться, сдать караулку очередному наряду: в часть привезли кино, и надо успеть. Две части пропустишь, однако остальное посмотреть можно. Мы все сделали очень быстро, сдали караулку, побежали в казарму. Прижилевский на бегу всем посоветовал: посмотрим картину, а потом сдадим оружие. А то просдаешь его еще полчаса, а картина крутится. Правильно. Дельная мысль. Мы прибежали в хозроту. Там на простынке, прикрепленной к стене, уже наигрывал на гитаре Марк Бернес, а Борис Андреев обижался на его шуточки. Шел фильм «Два бойца», прекрасная лента военных лет. Весь наш караул протиснулся сквозь толпу и пристроился сзади проекционного аппарата, трещавшего в центре роты. Так мы и парились — в шинелях, в телогрейках, в тайных свитерах. Когда глаза привыкли к темноте, можно было увидеть, что половина зала сидели вообще в нижних рубахах — хозвзвод здорово у себя топит! Но мы не раздеваемся. Мы на экран глядим, как там идут дела! Немцы жмут, проклятые, под самым Ленинградом стоят. Вовик толкает меня в бок.

— Помнишь, у Межирова? «Мы под Колпино скопом стоим, артиллерия бьет по своим»?

— Эй, салаги, кончай трёкать! — сказал кто-то.

Все увлечены. Как там дела идут у Андреева с этой блондинкой? Эх, Бернес все расстроил, трепач! Прижилевский носом пошмыргивает. Вайнер тоже волнуется, льет с него, как из водопроводного крана. А Миша Дербин глаза открыл широко, в них экран горит белыми точками, наши там с немцами бьются. А немцев много! Стрекочет, стрекочет аппарат для узкой пленки «Украина». Бьются наши с немцами. А у Бернеса уже патроны кончаются, и второго номера, пулеметчика симпатичного, убило. А немцы все прут и прут. Много их легло на подступах к бернесовскому доту, а они все лезут да лезут. Сапоги ихние по лужам прямо на Бернеса. Прямо на нас с тобой. Прямо на Россию! Что же будет? И музыка такая играет — ну душу разрывает! И пулемет замолчал! Эх, патронов бы сейчас Бернесу! Как же он?..

— По фашистам — огонь! — заорал кто-то около моего уха.

— Миша!!!

Поздно. Щелкнул предохранитель, и Миша Дербин врезал по немцам из своего автомата. С грохотом и криками посыпались на пол зрители, истошно заорал зал, дыму порохового полно. Зажгли свет, загудели соседние роты, повалил народ. Сержант Винокуров отнял у Миши автомат, замахнулся, да не ударил. Потому что увидел, как сильно плакал Миша Дербин оттого, что у Бернеса кончились патроны.

Никого не убило, не ранило, только штукатуркой первые ряды поцарапало да нам, стоявшим рядом, стреляными гильзами, вылетавшими из автомата, досталось…

Ох, учения, зима, март проклятый! Морозяка собачий, валенки, слава Богу, сухие, аккумуляторы в инее, радиостанция — как тюрьма страшная. Холод лютый там, аж подумать — тоска, что от костра, где хоть повеселей, да в машину, на радиостанцию! Две телогрейки на мерзлый железный пол, под валенки; на спину тулуп да еще чего-нибудь давай накидывай. И оставайся там всю ночь с корреспондентом работать в направлении или кукуй в сети, пока тебя главная станция не вызовет. А до этого — молчок! — чтобы и носу в эфир не совал! Антенну настраиваешь — и то по фальшивой приставке, чтобы в эфир ни звука не прошло. Нельзя. Не положено. Где тут есть Рыбин — военная тайна! Потому что радиомаскировку соблюдаем.

У Прижилевского недавно была такая история — будь здоров, в штабе дивизии объяснялся! Сидел наш «король Молдавии» на связи. Есть такой код — СЛД. Значит — слежу. Слушаю. Вот этим делом Прижилевский и занимался. На его частоте все время какая-то станция работает, слышно громко, передают медленно. Ну, Прижилевский в порядке тренировки стал принимать, что передают. Получилось у него вот что:

Подождет передатчик полминуты, помолчит и снова свою песню заводит. И что Ваньку больше всего поразило, что «по-русски, паразит, передавал». Прижилевский слушал-слушал, ушел бы на другую частоту от этой пакости, да нельзя. СЛД. Тогда Ваня, не будь дураком, настроил передатчик и всеми имеющимися у него мощностями шарахнул по эфиру примерно следующее: «Пень горелый, колун, сапог, заткнись, паскуда!..» Это то, что успели принять в пункте радиоконтроля. Но вообще-то радиограмма была длинной — утверждали там. Не все просто смогли записать, как слова многие пишутся, не знали.

За эту депешу Ваньке крепко досталось, а особенно бушевал ротный. На них, дескать, во время войны фашисты таким матом в эфире ругались, что невольно, говорил ротный, невольно рука тянулась, как говорится, к перу. Но радиомаскировка прежде всего. Поэтому ротный терпел и молчал, не выдавая своей радиостанции, а Прижилевский, как слабовольный, распустил язык.

Особенно строго ротный указывал насчет радиомаскировки перед ротными учениями. И вот лютым мартовским утром, о котором и вспомнить-то страшно, мы тащим свои стокилограммовые ящики с радиостанциями к машинам, под которыми валяются шофера с горящими факелами и паяльными лампами — греют картеры. Я вместе с сержантом Винокуровым волоку ящик и испытываю некоторую гордость — наша машина завелась первой. Возле нее, победно опершись на откинутый капот, стоит наш водитель Шурик Ткаченко, широко известный не только у нас в части, но и во всей дивизии выколотой на груди мудрой мыслью: «Женщина — это кошка. Кто приласкает, тому и мурлычет».

На звук работающего мотора пришел ротный — похвалить Шурика.

— Молодец, — говорит он Шурику и одобрительно подергивает головой, словно описывает подбородком правильную окружность.

— Мне завестись в такой мороз, — говорит Шурик, — плёв дело!

При этих словах мотор нашей машины ярко вспыхивает, освещая картину Шурикиного позора. Ротный с неожиданной для его грузной фигуры быстротой срывает с Шурика шапку и швыряет ее в пламя, в крутящийся вентилятор. Мотор глохнет. Тут и Шурик, как герой, своим полушубком накрывает огонь.