Через полчаса во главе колонны машин мы уже пробираемся в снегу по глубокому ущелью, которое здесь называется дорогой. Разъехаться невозможно, встречная машина вдавливается в стену снега, потом, когда колонна проедет, ее вытаскивают. Обиженный затылок Шурика украшает изодранная и обгорелая шапка, из которой торчат в разные стороны клочья черной ваты. Заслоняя половину ветрового стекла, рядом с Шуриком возвышается ротный.

— Что ж это вы, товарищ капитан, — почти со слезами говорит Шурик, — свою-то шапку не кинули?

— Понимаешь, — говорит ротный, — государству не выгодно. Моя-то шапка офицерская, дороже стоит.

— А, — мрачно говорит Шурик, — понятно.

Вечером за пятьдесят километров от города мы останавливаемся в глухом лесу вместе с саперами. «Здесь не разминировано еще с войны, — предупреждает всех саперный майор, — прошу от палаток далеко не отходить, по возможности прекратить вообще хождения». В нашей палатке разместился почти весь взвод. Ротный где-то совещается с сержантами, а я, Вовик и Шурик укладываемся на гору лапника у края палатки. Так надежней: от печки все равно отгонят, тем более что старшина Кормушин несколько раз предупреждал, что у печки — место для ротного.

— Не везет мне в жизни с головными уборами, — вздыхает в темноте Шурик. — Не везет, ну включительно! Это что, думаешь, первый случай? Если посчитать — пальцев не хватит! Ветром с меня сдувало — тыщу раз. И все прямо под машину. Или же в лужу, в самую грязь. Один раз шляпа у меня была законная! Зеленая, велюровая, у нас из-за них в магазине дрались, одному два ребра сломали. Так в эту шляпу мамаша в темноте полтора литра молока влила, с крынкой спутала. Ну а уж после молока какой вид? Сам посуди. Ну, сключительная шляпа была!

А один раз я за одной девицей в селе ударялся. Дело прошлое, девка была ну сключительная! В розовой кофте ходила и на личность ничего была! Я к ней и на танцах, и в клубе, а она ни в какую не дается. Я, говорит, не тронутая и не дам. А у меня, дело прошлое, было жуткое подозрение, что она гуляет с одним парнем, Федей Гробом из второй бригады. Ну, я, конечно, на силу не налагаю, раз нетронутая.

Однако ж выследил я их. В то время как раз мне брательник из Ленинграда кепочку привез такую серую, козырек резиновый, гнется, а не ломается. Ну вот, после танцев пошли они гулять, а я по бурьянам, как разведчик, за ними слежу. В овражек они зашли, то да се, он ей и двух слов не сказал, слышу, уже началось! Ох, думаю, вражья сила, я с тобой завтра поразговариваю! Лежу рядом с ними, а внутри весь кипю!

Кончили они свое дело, она встала, юбочку поправляет, а он, конечно, шагнул в сторонку и поливает. И прямо на меня. На голову, на плечи. На кепочку ленинградскую! Хоть бы помахивал — нет, прямо прицельно лупит! Дело прошлое, думал — умру от гнева. Он еще потрусил на меня, и пошли они в село, как ни в чем не бывало, а я встал, весь трясусь, побежал к пруду мыться. Ну и, конечно, кепочка ленинградская форму свою потеряла после этого случая и стала мала. Вот неприятность! Месяц я мрачный ходил. Потому что по голове была кепочка в самый аккурат!

— Ну а что ж с твоим романом дальше стало? — спросил я.

— С каким романом? С девицей гробовской? Да я на нее и смотреть перестал после того случая. Она даже сама раз ко мне в столовой подходит: что это ты, Шурик, на меня никакого внимания перестал обращать? А я говорю — обращал, хватит! А Федьку Гроба встретил — ты, говорю, Федька, мне на глаза не попадайся. Искалечу. Он шары вылупил — ты что? Ничего, говорю, сказал, и точка. Ты характер мой знаешь. Ушел он, конечно, в недоумении. Потому что не мог я ему всей причины изложить…

— Ну, а настоящую любовь ты встречал в своей жизни? — строго спросил Вовик.

— Почему ж не встречать, — откликнулся Шурик, — встречал. Раза четыре. Меня две женщины вообще просили сделать сына безвозмездно. Ну мне это, конечно, плев дело, но ведь замучают алиментами. Это она только сейчас говорит, что безвозмездно, а потом в суд подаст, и будь здоров. На краю света сыщут.

Вовику, по-моему, не понравилась такая концепция.

— А знаешь, Шурик, — сказал он, — есть такие стихи: «Любовью дорожить умейте, с годами — дорожить вдвойне».

— Так это ж только в стихах, — сказал Шурик, — луна, весна, она. А в жизни дело обратное. Жизнь хвакт любит. Вот ты от своей бабы все записочки получаешь, думаешь, она там мучается без тебя, руки-ноги по тебе ломает? Ерунда! Она там гуляет с каким-нибудь кобелем, колуном последним и в ус не дует. У баб норов одинаковый!

Я понял, что Вовик сейчас полезет в драку. Он засопел, и прежде, чем он что-нибудь сморозит, я сказал:

— Ты, Шурик, человек хороший, но говори только за себя. И за своих баб. А в чужие дела не суйся. Понял?

— Вот именно, — сдавленно добавил Вовик.

Шурик мгновенно разобрался в наших интонациях.

— Понял, — сказал он. — Только ты так грозно не говори, а то я сильно пужаюсь.

Он обиделся и отвернулся от нас. Вовик тяжко вздохнул, а Шурик вдруг громко добавил:

— И вообще разговорчики в строю! Я за вас получать взыскания не намерен!

В палатке засмеялись. Шурик передразнивал младшего сержанта Чернышевского…

Ночью в полной темноте ротный со сна закричал:

— Рота, а ну, кто горит?!

Действительно, немного попахивало паленым. Все зашевелились, захлопали себя по бокам, нюхали полушубки и бушлаты. Страшное дело — залетит к тебе в рукав махорочная пылинка горящая, ты себе ходишь, а внутри рукава вата уже до плеча сгорела!

— Никто не горит, товарищ капитан!

— Но я слышу, что кто-то горит! Ну-ка, всем еще раз провериться! Или мне выстроить всех?

Это было бы ужасно! Все снова стали искать причину запаха.

— Может, кто-нибудь горит морально? — спросил Вовик.

Ротный тут же отпасовал Вовику его остроту.

— Рядовой Красовский, — сказал он, — проверить крепление палатки снаружи!

Вовик захныкал, стал одеваться. А не суйся, не суйся! Зажгли фонарь. Я увидел, что ротный не лежал, а сидел возле буржуйки на ящике. Все, толкая друг друга, выставляли к свету свои полушубки, телогрейки, бушлаты. Вовик вернулся с улицы весьма удовлетворенный.

— Если бы сейчас кто-нибудь подсматривал за мной, — сказал он Шурику, — я бы сейчас повторил подвиг Феди Гроба.

— Ну ладно, — сказал Шурик, — ты только не трепись ребятам. А то будут говорить, что Ткаченко у нас обос…й!

Причину запаха так и не обнаружили.

Утром, когда еще все спали, в палатку ввалились два сапера со своими миноискателями. Они шамански водили ими над землей, словно играли в какой-то медленный хоккей. Потом один из них, извиняясь и смущаясь, попросил дремавшего ротного подняться с ящика. Саперы сдвинули ящик, стали ковыряться на его месте и скоро с Божьей помощью извлекли из земли большую, в целый обхват, мину. Все молча смотрели на нее — что за номера?

— Это противотанковая, — все так же смущаясь, сказал сапер, — на эту мину требуется усилие двести пятьдесят килограмм.

— Да, — сокрушенно сказал ротный, — нажиму у меня не хватило.

Он так печально это сказал, что засмеялись даже саперы. Но что сделалось со всей ротой, когда мы построились! Несмотря на команду «ровняйсь!» некоторые даже на корточки от смеху поприседали.

— В чем дело? — разозлился ротный. — Может, я вам так смешон, что вы не в состоянии выполнить уставную команду?

Но все смеялись. Смеялся даже старшина Кормушин.

— Товарищ капитан, — кусая губы, сказал он, — на вас шапочка…

Больше он ничего сказать не мог. Ротный в сердцах сдернул с головы шапку. Поперек мехового козырька была прожжена толстенная рыжая полоса. Видно, во сне, сидя на ящике, он прислонялся к горячей трубе буржуйки. Стало быть, ночью «горел» ротный. Шурик все толкает меня сзади: дескать, мою шапку ротный испортил, да и свою, дорогую, не уберег!..

Я развернул свою радиостанцию в указанном месте, на предвершине сопки, поросшей прекрасными соснами. За ними синело какое-то пространство. Я подошел к краю сосен — подо мной лежала огромная голубая долина. Снежные склоны круто уходили вниз и далеко подо мной сливались в покатые снеговые поля, поросшие островами все той же чистой, прекрасной сосны. Вокруг долины, как часовые, стояли белые горы с чернеющими на них скальными выходами. Из-за гор вставало молодое солнце, ясное, чистое. Его лучи скользили по белым бокам гор, зажигали верхушки сосен и мощно били по снегам долины ровными, словно вычерченными по линейке, полосами. Вот это жизнь! Целую долгую зиму это солнце только к часу дня показывало нам свой красноватый отсвет за дальними горами, на юге. Оно гуляло где-то далеко, жгло таджиков, которым и так тепло! Им так нужна вода, а вместо этого им хлестало солнце, нет чтобы к нам хоть на минутку — ну не греть, так хоть посветить. Ну прекрасно! Привет тебе, светило!