Солнце греет, но не очень, мокнуть никому неохота, а наступать надо. Водитель передовой машины бросил махорочный окурок наземь, картинно сплюнул, затоптал окурок каблуком. Стало быть, решился! Пехота, как муравьи, облепила танк, аж на пушке сидят. Вся эта гвардия на вздрючке, недоброе чует. Поглядывают на генерала, который с моста наблюдает за всеми событиями, на курсантов, помахивающих кадилами.

— Эй, хлопцы, руку смените! — кричат курсантам с танков.

Но курсанты даже не смотрят в ту сторону, только желваки под кожей на скулах играют. Ладно! Курсанты на тот год станут офицерами. Тогда они вам покажут, как «руку менять».

Поехали. Танк дико взревел, выпустил облако синего дыма и осторожно, словно пятясь, пошел в воду. Скрылись ведущие шестерни в воде, вот и гусеница ушла, вода крыло уже закрыла. Пехота орет — сапоги ей заливает. Вдруг по совершенно необъяснимым причинам танк стал наклоняться на левый бок. Пехота ссыпалась с наклонной обтекаемой башни, один только гусь ухватился за пушку обеими руками да повисел недолго, упал в воду. Танк все больше наклоняется, вот-вот перевернется. Дулов палкой по поручням моста стучит, пехота в полной амуниции к берегу плывет по-собачьи, на берегу орут — и смех, и горе. Двигатель наконец смолк, и из открытого люка показался водитель, опасавшийся зашибить генерала Дулова на мосту. Он устроился на крыше башни, снял сапог и вылил оттуда воду.

— Осечка, товарищ генерал, — кричит он Дулову, — сваи здесь, видать, от старого моста остались.

— А голова тебе на что дана? — спрашивает Дулов. — Чтобы шлем носить?

Водитель пожал плечами, дескать, сам не знает, для чего дана голова, а уж портянки разостлал на сухой броне, задымились они под солнцем. Голова неясно для чего, а вот портянки — каждый дурак знает…

А рядом уже второй танк с десантом идет. Хоть глубоко, но ровно.

Вышел на сухой берег и вперед — газу! — догонять авангард…

Днем, когда наступающая армада пронеслась через деревеньку, оставив только гусеничные следы на асфальте, запах солярки да покосившийся танк посреди реки, случилось нечто странное. Меня вызвал Вовик — он работал второй станцией с командующим — и попросил срочно разыскать «двести второго», то есть генерала Дулова. Дулов сказал в трубку: «Да, да, слушаюсь!» — с командующим говорил, — прыгнул в свою машину с двумя кадильщиками и куда-то умчался. Я спросил Вовика, что у них там стряслось.

— А ты не слышал?

— Нет. А что такое?

— Раз спрашиваешь, значит, не слышал. Ничего сказать по эфиру не могу, скоро сам узнаешь.

Загадка. Наверно, какое-то ЧП. Задавили кого-нибудь. Или кто перевернулся с машиной. Всякое бывает. Вскоре явился Шурик, отпущенный мною для бритья в соседний дом. Он немного поковырялся в моторе, потом оттуда, из бензиновых глубин, глухо сказал:

— Слыхал, Рыбин? Власть переменилась.

— Давай-давай! Знаю я эти шуточки.

— Хвакт, говорю. Вся деревня шумит. В Москве пленум был.

После этих слов Шурик вдруг вытянулся по стойке «смирно» возле своего мотора. Ротный подъехал, не здороваясь, протиснулся к радиостанции и хмуро сказал:

— Свяжи-ка меня с Черепановым!

Черепанов был другом нашего капитана, командиром учебной роты. Я перестроился на другую частоту, вызвал черепановского радиста.

— Раз, два, три, — сказал ротный в микрофон, — ты меня узнаешь?

— Так точно, узнаю, — сказал Черепанов.

— Ты слышал?

— Слышал.

— Ну и что? — спросил мой ротный.

— Ничего, — сказал Черепанов, — мы ж с тобой ротные.

Мой капитан подумал немного, потом ответил:

— Это верно. Пока. Связь кончаю.

— Понял.

Капитан вышел из машины значительно повеселевший. Мысль о том, что он ротный, очевидно, успокоила его. Бегло отмордовав Шурика за грязную машину, а меня за неопрятный внешний вид (меня всегда эти слова смешили — как будто есть еще и внутренний вид), ротный укатил к себе совершенно удовлетворенный.

Ночью я никак не мог заснуть из-за проклятых пяти тягачей, вытаскивавших из реки злосчастный танк. Шурик, напротив, храпел страшно, просто бесподобно, с прикрикиванием и стоном. Я разбудил его и сказал:

— Шурик, ты скоро помрешь.

— Это отчего?

— Оттого, что ты не спишь ночью, а производишь жуткую работу. Смотри, на сколько у тебя грудь вздымается вверх! На полметра. Но человек когда-нибудь должен же отдохнуть!

— Рыбин, — сказал Шурик, — заткнись на массу!

И тут же захрапел.

Делать было нечего, я оделся и пошел к реке посмотреть, как вытаскивают танк. Все было, как положено — ревели моторы, ругались водители, лопались, как нитки, громадные танковые тросы в руку толщиной. Но один из тягачей делал, на мой взгляд, совершенно ненужную и странную работу: он тщательно замазывал следы многочисленных танков, въезжавших в реку по «правильной» дорожке и проделавших на обоих берегах по две глубокие канавы. И наоборот — разрабатывал след, по которому въезжал в реку танк-неудачник. Тягач методично переезжал мост и снова въезжал и выезжал из реки, словно намереваясь повторить подвиг своего неудачного предшественника.

У большого темного дома на бревнах кто-то покуривал. Я подошел туда с тайным намерением стрельнуть закурить.

— Военная хитрость, — сказал мне дед, охотно угостивший «Прибоем». — Это мы понимаем, и молчок. Молодцы, ребяты, давай! Это они к отступлению готовятся. Как только те к речке подойдут, след увидят, где танки шли, — и в воду! А там сваи старые от моста стоят! Вот она, военная хитрость!

Дед был страшно доволен, что отгадал эту загадку.

— А у нас есть свои хитрости и супротив военной хитрости!

Он мелко засмеялся, снял картуз, вытер ладошкой лысину. Видно, ему не спалось, и он был рад любому собеседнику, тем более что мне тоже спешить было некуда.

— Мы со старухой спим. Спим мертвым сном. Ангелы снятся. Вдруг — шурум-бурум, гром небесный, вскакиваю с кровати — с подпола свет страшный светит, старуха кричит — горим! Однако ж на лестнице — смотрю — огня нет, только свет глаза застит. И ревет чтой-то, как гром. Тьфу ты, нечистая сила, танк мне в первый этаж заехал сослепу. Хорошо, что скотину не передавил, только напужал сильно. Я на них матерком как зашумел, но они не обиделись: извини, дед, учения, по ошибке въехали, не разобрались. Не разобрались! Дом стоит — не разобрались! Ну, выехали они тихонько, я им еще лампой посветил. Только этот случай прошел — снова ко мне в подпол через пять дён заезжают. Вроде танка, только без пушки. Перед твоим домом, дедушка, поворот крутой — говорят, не успеваем повернуть, быстро мчася. И точно, они с поворота прямо ко мне в подпол залетывают, и вины ихней здесь нету. Природа! Они, конечно, с уважением ко мне, лес потом привезли на ремонт и все другое. Однако, думаю, я на вас домов не напасу! А тут мне сосед-фронтовик с рукой, оторванной от финской кумпании, присоветовал, как финны против наших танков препятствия чинили — камни ставили в землю поперек ихнего пути или же бревна глубоко зарывали. Я эти бревна с Богом перепилил и в землю врыл. Вот они. Надолбы называются. Теперь сплю спокойно. Ежели, на скорости мчася, вывернуть не успеет — не мое дело. На этих надолбах уже побывали! Теперь мне хоть война, хоть стрельба, хоть учения!

И дед любовно погладил вбитое в землю бревно…

Только через месяц мы вернулись в казарму, в свой «дом родной», как утверждается часто в армейских стихах, вволю натаскавшись на машинах по лесным карельским дорогам, поспав у костров, поварив ушицу на берегах озер, огласив окрестный эфир голосами радиосвязи, постреляв друг в друга холостыми патронами, заработав наказания и благодарности. Но, пока мы упражнялись в карельских лесах, на всей остальной земле шли своим ходом события. Жизнь часто проявляет романтическое великодушие, но еще чаще — каменную жестокость. События или ситуации, когда-то отнесенные тобою в разряд «пошлых» или «со мной этого никогда не случится» или «нужно быть круглым идиотом, чтобы этого не предвидеть», видятся тебе за сферой твоего личного сюжета на земле как потусторонние. Но, когда в черный день приходят и они, удар бывает сокрушительный.