— А вот и контессина с князем, — сказал Нарцисс.

Бенедетта велела остановить экипаж на пустынном перекрестке; она приближалась, опираясь на руку Дарио, по широкой улице, спокойной, заросшей травою, словно созданной для влюбленных; оба были в восторге от прогулки и не помышляли уже о человеческих горестях, которые им предстояло увидеть.

— Ах, какая прекрасная погода! — весело сказала Бенедетта, подходя к ожидавшим ее аббату и Нарциссу. — Какое ласковое солнышко!.. И как приятно немного пройтись пешком, будто мы за городом!

Дарио первый перестал радоваться голубому небу и тому, что ведет кузину под руку.

— Но, дорогая, мы ведь должны еще навестить этих людей, раз ты продолжаешь настаивать на своей причуде, хотя она, конечно, испортит нам такой чудесный день… Постой-ка, дай оглядеться. Не так-то просто найти, когда идешь неохотно… А тут еще какой-то дурацкий квартал, вымершие улицы, вымершие дома — ничего, что запомнилось бы, ни единой лавчонки, чтобы навести на верный путь… Это как будто здесь. Идите за мной, сейчас увидим.

И все четверо направились к центральной части квартала, обращенной к Тибру, где начинались заселенные дома. Домовладельцы, как могли, извлекали доход из нескольких законченных зданий, сдавая квартиры по очень сходной цене и не сердясь, когда жильцы запаздывали с уплатой. Здесь селились бедные чиновники, неимущие семьи, платившие в рассрочку, по нескольку су. Когда же уничтожили старое гетто и снесли ветхие лачуги, ютившиеся в закоулочках Трастевере, началось самое худшее: на недостроенные здания обрушились настоящие орды оборванцев, не имеющих ни хлеба, ни крова, ни одежды, они наводнили эти дома своими страданиями и своими паразитами; и приходилось на все закрывать глаза, терпеть грубое вторжение из боязни, что ужасающая нищета вынуждена будет расположиться прямо на улице, всем напоказ. Этим-то страшным обитателям и достались просторные дворцы, которыми бредили зодчие, огромные пяти- и шестиэтажные здания с монументальными входами, статуями и лепными балконами по всему фасаду, опирающимися на кариатиды. Не было ни дверных, ни оконных рам, голытьба заколачивала окна досками, затыкала двери лохмотьями; селились кому как вздумается: кто занимал целый этаж княжеского палаццо, кто предпочитал всей семьей ютиться в убогой комнатушке. На лепных балконах сушилось отвратительное тряпье, разукрашивая эмблемой мерзкой нищеты эти мертворожденные фасады, оскорбляя их тщеславное достоинство. Прекрасные белые здания, измызганные, изуродованные, в тошнотворных пятнах и подтеках, быстро ветшали, а через великолепные ворота, предназначенные для торжественного выезда, изливался гнусный поток нечистот, и зловонные лужи, где плавали отбросы и кал, стояли на мостовой.

Дарио и его спутники дважды возвращались назад. Молодой человек заблудился, он все больше и больше мрачнел.

— Надо было свернуть влево. Но откуда мне знать? Разве мыслимо тут разобраться?

В пыли возились оборванные ребятишки. Они были неимоверно грязны: полуголые, смуглые до черноты, с взлохмаченными и жесткими, словно конская грива, волосами. Проходили женщины в засаленных юбках, рваных кофтах, с обвислым животом и грудью, как у измотанного вьючного животного. Одни стояли, визгливо переговариваясь, другие часами сидели без дела на старых стульях, уронив руки на колени. Мужчин было мало. Иные, повалившись ничком среди жухлой травы на самом солнцепеке, забылись тяжелым сном.

Но особенно тошнотворным был запах, запах неумытой бедноты, нечистоплотной человеческой скотины, опустившейся, живущей в собственной мерзости. И вдобавок ко всему ударяло в нос зловоние небольшого, самочинно возникшего рынка, через который приходилось идти; то был запах гнилых фруктов, вареных и сырых овощей, вчерашнего жаркого с застывшим прогорклым жиром: уличные торговки, окруженные голодной стайкой ребятишек, жадно смотревших на еду, раскладывали свой товар прямо на земле.

— Ну, право, дорогая, не знаю, где это! — воскликнул Дарио, обращаясь к двоюродной сестре. — Будь же рассудительной, мы достаточно повидали, вернемся к экипажу!

Он и вправду страдал; а ведь сама Бенедетта утверждала, что Дарио страдать не умеет. Как это чудовищно, преступно и глупо омрачать себе жизнь подобной прогулкой. Жизнь должна быть легкой и приятной, протекать под безоблачными небесами, на то она и дана. Ее следует разнообразить красивыми зрелищами, песнями, танцами. В своем простодушном эгоизме Дарио в ужасе отшатывался от всякого уродства, нищеты, страдания: при виде всего этого ему становилось дурно, он чувствовал себя физически и нравственно разбитым.

Но Бенедетте, потрясенной не меньше кузена, хотелось в присутствии Пьера быть мужественной. Она видела, как он взволнован, какой горячей жалостью охвачен, и она не сдавалась, стараясь проникнуться сочувствием к сирым и страждущим.

— Нет, нет, Дарио, побудем еще… Наши спутники хотят все повидать, не правда ли?

— О, вот где современный Рим, — поддержал Пьер. — Этот квартал говорит о нем много больше, чем любые прогулки в места классических руин и античных памятников.

— Вы преувеличиваете, дорогой, — в свою очередь, заявил Нарцисс. — Но я согласен, что это любопытно, весьма любопытно… Особенно старухи, о, эти старухи на редкость выразительны!

Но тут Бенедетта, внезапно увидев перед собой девушку необычайной красоты, невольно воскликнула в порыве радостного восхищения:

— О, che bellezza![9]

И Дарио, узнав Пьерину, с восторгом подхватил:

— Эге, да это Пьерина… Она проводит нас.

Девушка уже некоторое время шла за ними, не осмеливаясь подойти ближе. Радостно сияя, она устремила на Дарио пылкий взор влюбленной рабыни; потом быстрым взглядом окинула Бенедетту, беззлобно, с какой-то нежной покорностью, с радостным смирением отметив ее красоту. Пьерина действительно была такою, как описал ее князь: высокая, крепкая, с грудью богини — прямо античная статуя двадцатилетней Юноны; у нее был несколько тяжеловатый подбородок, правильные до совершенства рот и нос, бездумные большие глаза, ослепительное, словно позолоченное солнцем, лицо, тяжелая копна черных волос.

— Так ты нас проводишь? — дружески улыбаясь, спросила Бенедетта, немного утешенная мыслью, что наряду с окружающим уродством может существовать подобная красота.

— О да, сударыня, да! Я сейчас!

И Пьерина поспешила вперед; на ней были еще крепкие башмаки, старенькое шерстяное коричневое платье, видимо, недавно выстиранное и заштопанное. В ее одежде можно было заметить некоторые ухищрения кокетства, стремление к опрятности, которое не часто можно встретить в ее среде; а быть может, попросту сияние необычайной красоты затмевало убожество наряда, превращая ее в богиню.

— Che bellezza, che bellezza! — неустанно повторяла контессина, следуя за девушкой. — Смотреть на нее просто наслаждение, мой милый Дарио.

— Я знал, что она тебе понравится, — просто ответил князь, польщенный и гордый своей находкой; он уже не заговаривал о том, чтобы уйти, радуясь, что есть наконец на чем отдохнуть взору.

Пьер, восхищенный не менее их обоих, шел позади, и только Нарцисс, который, по его собственным словам, предпочитал все изысканное и утонченное, обнаружил придирчивую взыскательность:

— Да, да, разумеется, она хороша… Но все-таки, мой дорогой, этот римский тип… У нее красота слишком тяжеловесная, бездушная, ничего возвышенного… В ее жилах течет обыкновенная кровь, ничего неземного.

Но тут Пьерина остановилась и рукой указала на мать, сидевшую на продавленном ящике перед высокой дверью недостроенного палаццо. Та, видимо, тоже была когда-то очень хороша, но в сорок лет уже совершенно увяла, глаза у нее потухли, рот провалился, зубы почернели, дряблое лицо избороздили глубокие морщины, громадная грудь обвисла; была она чудовищно грязная, с разлетающимися на ветру нечесаными космами седеющих волос, в замызганной юбке и кофте, а сквозь дыры одежды проглядывало давно не мытое тело. Женщина обеими руками держала на коленях младенца, своего младшенького. Как пришибленная, безнадежно глядела она на спящего малыша с покорным и обреченным видом вьючного животного, и было ясно, что эта мать произвела на свет своих детей и выкормила их, сама не зная, зачем она это делает.