Куда же мы все-таки едем? Остановимся мы в Бургундии? Завернем по дороге в Швейцарию или устремимся прямо в Марсель? Я мечтаю, что мы поедем в скалистое ущелье, в то самое, где можно раздеться донага, как в купальной будке, и куда забираются волны. Она будет купаться. Мы будем за тысячу верст от всех дураков. Залив совсем круглый и выходит на синее-синее Средиземное море. Наверху, над ущельем — три сосны. Мы станем ходить босиком по плоским желтым камням, которыми вымощено дно моря, и кончиком ножа соскребывать моллюсков. На вид она нисколько не чопорна. Ей понравится на свежем воздухе, и мы будем резвиться с ней, как мальчишки. Если она не умеет плавать, я ее научу.

Сундук отчаянно подбрасывает. Верно, мы катимся сейчас по Лионской улице. А как будет чудесно, когда она приедет в Марсель и откроет свой дорожный сундук! И удивится же она, заметив меня там, в левом углу. Только бы не помять все эти воздушные платья, на которых я разлегся!

— Как, сударь, вы забрались сюда, вы могли решиться!

— Ну разумеется, сударыня. Когда человек бежит из тюрьмы, он решается на все…

И я ей все объясню, и она меня простит.

Вот мы и на вокзале! Мне кажется, что меня сдают в багаж…

Увы, увы! Идет дождь, и дама в розовой шляпке уезжает одна, под дождем, со своим большим сундуком, скучать где-то в провинции, у старой тетушки, где ей придется дрожать от холода и зябнуть этой навевающей тоску промозглой весною.

II

Надо прожить много лет в благочестивом и патриархальном дворянском городке, в одном из тех маленьких городков, где на улицах растет трава и где колокольный звон монастырских церквей звучит в сонном воздухе, чтобы понять, что такое еще и теперь процессия в день праздника тела господня.

В Париже четыре священника обходят вокруг церкви св. Магдалины — и все. В Провансе целую неделю в городе заправляет всем духовенство. Все средневековье воскресает в эти ясные дни и, выйдя на улицу, шествует со свечами в руках, поет псалмы; возглавляют процессию два полицейских, а замыкает ее мэр города с перевязью через плечо.

Помнится, для нас, школьников, это были радостные дни, самым большим удовольствием для нас было торчать на улице! А уж если договаривать до конца, то в этих дышащих любовью городках процессии благоприятствуют влюбленным. На всем протяжении шествия девушки выставляют напоказ свои новые платья. Без обновки дело не обходится. Нет такой бедной девушки, которая к этому дню не сшила бы себе ситцевого наряда. А вечером в церкви темно, и сколько рук находят друг друга!

Я играл тогда в духовом оркестре, непременном участнике всех торжеств. На совести у меня тяжкие прегрешения. Каюсь: в те времена я не раз игрывал серенады под окнами чиновников, возвращавшихся из Парижа с орденом Почетного легиона. Каюсь: я не раз принимал участие в благославляемых властями процессиях, когда по улицам проносят изображения Христа, угодников, ведающих дождями, пресвятых дев, исцеляющих от холеры. Как-то я даже помогал перевозить на новое место женский монастырь. Несчастные монашенки, кутаясь в широкие серые плащи, чтобы нельзя было разглядеть ни лиц их, ни тол, часто спотыкались и, поддерживая друг друга, скользили, словно призраки, захваченные зарей, а из серых складок плащей выглядывали маленькие, совсем еще детские белые ручки.

Увы! должен признаться, я вкушал монастырские яства. Платить нам ничего не платили, нас угощали вместо этого пирожками. Помнится, в день, когда затворницы прибыли в новый монастырь, нам подали еду на особом вращающемся столике. Бутылки, тарелки с пирожками появлялись одна за другой из стены, словно по какому-то волшебству. А какие бутылки, великий боже! Всевозможнейших форм и цветов, с разнообразнейшими напитками. Я не раз мечтал об удивительном погребе, в котором хранится такое необычайное разнообразие изысканных вин. Кружилась голова от всех этих услад.

Я долго потом искупал свои греховные заблуждения, и мне кажется, что меня простили.

С самого утра улицы, по которым должна была следовать процессия, всячески украшаются. Что-нибудь да свешивается с каждого подоконника. В богатых кварталах это старинные гобелены с изображением древних богов и героев — весь языческий Олимп, обнаженный и потускневший, взирающий на Олимп католический с его девами восковой белизны и истекающими кровью Христами; порой это шелковые стеганые одеяла с постели какой-нибудь маркизы, камковые занавеси, снятые с окон в гостиной, бархатные ковры, всякого рода роскошные ткани, которым дивятся прохожие. Буржуа вывешивают свои вышитые муслины, свои самые тонкие полотна. А в бедных кварталах женщины, если у них нет ничего другого, пускают в ход косынки, платки, сшивая их по нескольку штук вместе. И вот город становится достойным господа бога.

Улицы подметены. Кое-где на углах поставлены переносные алтари. Эти алтари вызывают большую зависть и на долгие месяцы становятся яблоком раздора. Если алтарь в квартале Шартре окажется красивее, чем в квартале св. Марка, местные святоши выходят из себя. В украшении алтарей принимает участие весь квартал. Один несет подсвечники, другой — золоченые сосуды, третий — цветы, четвертый — кружева. Так жители квартала отмечают место, куда должна снизойти благодать.

А тем временем вдоль узких тротуаров расставляют стулья. Любопытные ждут, шумят, смеются особым смехом Прованса, звонким, как рожок. Народ высовывается из окон. Удушливая жара спадает. И поднявшийся легкий ветерок разносит колокольный звон, смешанный с раскатами барабанов.

Это процессия выходит из церкви.

Все совершается строго по распорядку. Впереди шествуют все молодые красавцы города. Они явились, чтобы на людей посмотреть и себя показать. В дверях стоят девушки. Молодые люди скромно приветствуют их, улыбаются им, перешептываются с товарищами. Они проходят так через весь город между двумя рядами разукрашенных окон только ради того, чтобы каждый мог очутиться на миг у заветного окна. Там ему надо только поднять голову — и все. День выдался теплый; звонят колокола, дети кидают в сточные канавки и на мостовую пучки цветущего дрока и целые горы розовых лепестков.

Улица вся розовая; и на этом бледном кармине разостланы золотистые скатерти дрока. Сначала появляются два полицейских. Потом — вереница детей из приютов, пансионаты, братства, пожилые дамы, пожилые господа. В руках причетника покачивается распятие. Приземистый монах тащит затейливую эмблему, где представлены все орудия страстей Христовых. Четыре девицы, такие здоровенные, что, кажется, белые платья не выдержат их телес и вот-вот лопнут, придерживают ленты огромной хоругви, на которой изображен невинно спящий агнец. Потом над головами, в сиянии тускнеющих от солнца свеч, вздымаются серебряные кадильницы: они на мгновение вспыхивают, оставляя за собой клубы густого белого дыма, и можно подумать, что от потока муслиновых платьев оторвался огромный лоскут и теперь воспарил над ними.

Процессия движется медленно. Слышатся тихие шаги и неясный гул голосов. Но вот ударили в тарелки, вступила медь. Высокие голоса, нежные, чистые, тонут в весеннем воздухе. Губы что-то шепчут. И вдруг все стихает. Процессия неслышно окружает залитый солнцем алтарь, на котором поблескивают свечи. Вдали барабаны отбивают марш.

Мне вспоминаются кающиеся. Конгрегации эти до сих пор еще существуют и отличаются одна от другой цветом одежды: белые, серые, синие. На последних лежит тяжелая обязанность — хоронить тела казненных. Среди членов этой конгрегации можно встретить людей с громкими именами. В балахонах из синей саржи, с остроконечными, закрывающими лицо капюшонами, где оставлены только вырезы для глаз, они имеют зловещий вид. Вырезы бывают непомерно велики, глаза косят под этой устрашающею личиной. Из-под балахонов видны светло-серые штаны и лаковые ботинки.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: