А теперь настало время сказать, откуда я взял «Наследников Рабурдена». Критика, которая наизусть знает репертуар маленьких театриков, швырнула мне в лицо названия целой кучи водевилей. Она вытащила на свет божий самые поразительные названия, такие, которых я никогда не слыхивал, — должен признаться, что мое невежество в этом вопросе велико. Я попросту взял первоначальный замысел моей пьесы из «Вольпоне», комедии Бена Джонсона, современника Шекспира.
Ни один из театральных критиков не догадался об этом. Правда, это потребовало бы некоторой эрудиции и некоторых познаний в литературе другого народа. Теперь, когда я указал источник моего заимствования, советую добросовестным критикам прочесть «Вольпоне». Они увидят, чем могла быть комедия в эпоху английского Возрождения. Я не знаю театра более отважного. Это великолепная резкость красок, неостывающее яростное стремление к правде, восхитительное исступление сатиры. Представьте себе человека-зверя, которого со всеми его аппетитами спустили с цепи, и вообразите публику, аплодирующую грозному смеху этой сатиры! В этих людях все было незаурядно, — и нервы, и мускулы у них были иные, чем у наших жалких буржуа, приходящих в театр лишь затем, чтобы с удобством переваривать пищу, сидя в первых рядах партера в белых перчатках. Разумеется, мне пришлось смягчить Бена Джонсона. Моя комедия, для оценки которой театральная критика исчерпала эпитеты, выражающие отвращение, рядом с «Вольпоне» кажется бесцветным, слащавым бумагокропанием. Среди прочих сцен в «Вольпоне» есть одна, особенно замечательная, почти пугающая, обращаю на нее внимание деликатных душ: когда доктора заявили, что больному для излечения нужна красивая женщина, один из наследников предлагает мнимому умирающему свою собственную жену. Ни одна литература не наносила подобной оплеухи человеческим страстям. Конечно, необходимо считаться с более утонченными нравами нашей собственной эпохи, но какой художник не станет сожалеть о том, что минули те прекрасные столетия, наивные и свободные, когда человеческий дух расцветал в полную силу!
Остается только во весь голос потребовать, чтобы мне возвратили звание романиста! Когда театральная критика говорит о начинающем драматурге: «Он пишет романы», — то этим уже все сказано. Под ее пером это означает, что авторы романов не способны писать для театра. Но подобное презрение со стороны театральных критиков я считаю странным. Ведь те, кто писал романы, создали литературную славу нашего века, и если кто-либо из них вознамерится применить свое дарование в театре, то критике следовало бы лишь всемерно поощрять его. Разумеется, если бы театр нашего времени был овеян славой; если бы поставленные в нем пьесы были шедеврами; если бы драматурги сообщали тому искусству, которое они представляют, весь желаемый блеск; и, наконец, если бы наш театр не требовал возрождения, — тогда я понял бы, почему нас отталкивают. Но на театральных подмостках царит пустота! И каковы бы ни были наши неудачи, они не идут ни в какое сравнение с теми, которые постигают профессиональных драматургов! Нам все равно не удалось бы уронить театр ниже того уровня, до которого он пал ныне. Но в таком случае почему же не позволить нам производить наши опыты? В целом мы хотим лишь, чтобы театр сделался значительнее. Мы пытаемся влить в него свежую кровь, дать ему правильный язык, научить его стремиться к правде. Авторы романов, литературные властители дум эпохи, оказывают честь нашему опошлившемуся театру, снисходя до него.
Повторяю, то, что произошло со мной, не единичное явление. Я говорил здесь от имени целой группы писателей. Я отнюдь не воображаю, будто моя скромная персона могла вызвать такой гнев! Я оказался козлом отпущения — вот и все! В моем лице нанесли удар идее, а не человеку. Критика обнаружила появление деятельной группы литераторов, которая в конечном счете возьмет верх. Критика не признает этой группы, отрицает ее; ибо стоит критике признать за нею талант — и критика пропала! Ей придется принять идею жизненной правды, которую несет с собой эта группа, а следовательно, изменить все свои критерии. Повторяю: казнили не мою пьесу, а формулу натурализма, на которой она основана. У критики было предвзятое мнение, и доказательством тому служат отзывы о премьере: ни один из критиков не признался в том, что «Наследникам Рабурдена» много аплодировали. В связи с этим я могу привести умные слова, сказанные мне одним знаменитым писателем при выходе из театра. Прощаясь, он заявил: «Завтра вы окажетесь великим прозаиком». И в самом деле, на следующий день люди, которые на протяжении десятилетия отказывали мне в таланте, стали превозносить мои романы, стремясь изничтожить мою пьесу. Приведу также слова — на сей раз устрашающие, — произнесенные неким закоренелым романтиком, возглавлявшим одну распространенную газету, которую он превратил в политическую и литературную лавочку; он без зазрения совести науськивал на меня своего театрального критика, твердя во всеуслышанье: «Он слишком талантлив, а потому опасен; надобно его попридержать!» В моей пьесе, направленной против человеческой низости, не найти ничего подлее и кровожаднее этих слов.
Впрочем, разве успех имел бы какое-нибудь значение? Ныне успех меньше, чем когда-либо, служит доказательством достоинств произведения. Однако меня растрогало одно обстоятельство. Как-то воскресным вечером я очутился в театральном зале, заполненном простонародной публикой праздничных дней. Собрался весь квартал Сен-Жак. На протяжении всех трех актов раздавался безудержный хохот. Он сопровождал каждое слово, ничто не оставалось не замеченным публикой, этим большим ребенком, для которого, казалось, и была создана моя пьеса — примитивная и наивная в своей тенденциозности. Резкость и выпуклость образов восхищала зрителей, простота приемов сближала их с действующими лицами. Признаться ли? Впервые в жизни я испытал чувство гордости.
В заключение этой статьи я хочу поблагодарить г-на Камиля Ваншенка за его смелое гостеприимство. Мало есть директоров театров, которые решились бы поставить мою пьесу. Для того, чтобы пойти на подобный риск, надо обладать литературным вкусом, быть охотником до споров, неутомимым искателем нового. Хочу также поблагодарить артистов, вложивших столько таланта и доброй воли в исполнение моей пьесы. И особенной благодарностью я обязан мадемуазель Рейнер, чей тонкий юмор неизменно спасал опасные места пьесы в вечер премьеры. С бесконечной грацией она сумела сыграть роль Шарлотты; у нее это была не дерзкая классическая субретка, Дорина, а девочка, какой она представлялась мне, — полукрестьянка, полубарышня, шаловливая, живая, легкая, воздушная. Что касается г-на Мерсье, то он с лукавым добродушием весьма удачно исполнил трудную роль самого Рабурдена, всю сотканную из нюансов; его сценический опыт и уважение, которым он пользуется у зрителей, немало способствовали успеху пьесы.
Итак, приключение окончено. Некий драматург, хорошо знающий свою публику, сказал мне: «Будьте счастливы уже одним тем, что вашу пьесу удалось доиграть до конца. Еще пять лет тому назад публика ни за что не согласилась бы выслушать столько истин за один присест». Поэтому я считаю себя очень счастливым, если я и в самом деле не злоупотребил долготерпением публики. Мне остается только ответить одному критику, — впрочем, вполне доброжелательному, — который, сравнивая «Терезу Ракен» и «Наследников Рабурдена», сказал в заключение, что вторая из этих пьес оказалась шагом назад; а я заявляю ему, что в моем возрасте и на нынешнем этапе моего творчества у меня не может быть шагов назад: я могу шагать в любом направлении — вправо, влево, куда мне только покажется интересным.
Теперь я складываю в один объемистый пакет все статьи, напечатанные по поводу «Наследников Рабурдена». Я перевяжу пакет шнурком и унесу его на чердак. Из этого пакета, полного оскорблений, я не могу извлечь никакой пользы. Возможно, позднее мне будет любопытно порыться в нем. А теперь мне остается только умыть руки. Я привык к тому, что мои труды не скоро вознаграждаются. Уже десять лет я публикую романы, швыряю их туда, в толпу, не прислушиваясь к шуму, с которым они падают. Когда наберется достаточно, прохожим придется остановиться. Ныне я обнаружил, что та же борьба происходит в театре. Пьесу мою изничтожили, отвергли, утопили под улюлюканье современной театральной критики. Но это не имеет значения. Я запираю дверь на ключ и снова, в одиночестве, предаюсь своему труду.