Я встала. Оглянулась. Кроме нас троих, в комнате больше никого не было.

Я сказала:

— Мне тоже пора.

— Посошок, — Витя взялся за бутылку.

— Будя, — я нарочно ответила шутливо, чтобы у него не возникло мысли, будто я чем-то недовольна и вообще...

— Я отвезу вас, — сказал белобородый Витя.

Разумеется, мы не возражали.

В прихожей была тишина. Дверь в другую комнату плотно прикрыта. Черт из княжества Лихтенштейн по-прежнему висел на стене и ухмылялся.

Дорога убегала от нас удлиненным серебристым пятном и красными точками стоп-сигналов, которые несли на себе машины, мчавшиеся впереди. Дождь, немного успокоившись, все же обдавал ветровое стекло водяной пылью. Дворники сновали по стеклу вправо-влево со строгим хронометрическим стуком. Выпучив глаза и шелестя шинами, как перьями, проносились встречные машины. Тогда я прижималась к спинке сиденья. И сердце замирало от страха.

Белобородый Витя вел свой «Москвич» с каким-то утонченным артистизмом, в котором не было ни старательности, ни небрежности, а только естественность, будто он и был рожден не ходить, а именно ездить на таком вот новеньком «Москвиче» вишневого цвета.

Первой мы завезли домой Люську, а теперь мчались по кольцевой дороге, чтобы где-то в районе Мытищ вырваться на Ярославское шоссе.

— Вы никогда не были ночью на машине за городом? — спросил он.

— Не была, — призналась я.

— Тогда свернем на Дмитров.

— Уже поздно.

— Еще нет и десяти.

— Все равно поздно. Мне завтра рано вставать.

— Ну и что? Спать будете, когда состаритесь.

— Говорят, тогда мучит бессонница.

— Бессонница — не совесть. Против нее есть снотворное.

— Никогда не пробовала.

— Вы еще много чего не пробовали, — усмехнулся он. И вдруг спросил: — Вам не понравилось у меня?

— Честно?

— Ну... — он изумился моему вопросу.

— Не понравилось.

— Интерьер, вино, люди?

— Люди, — ответила я твердо. — Какие-то странные женщины. И этот парень со странной кличкой.

— Женщины — мои сестры, — сказал он, пристальнее обычного всматриваясь в дорогу. — Та, которую вы не видели, старшая. Страдает шизофренией.

— Все равно ее нельзя бить по щекам.

— Нельзя бить по щекам, — повторил он тихо мои слова. — Конечно, нельзя. А что делать? Другого лекарства я не знаю.

— Значит, Конденсатор в вашем доме на правах доктора?

— Зачем так? — спросил он укоризненно. — Конденсатор шалопай, отбившийся от рук родителей. Сегодня он слушается только меня. Но его забирают в армию. Скоро заберут. Там он будет слушать сержантов.

— Почему такая глупая кличка?

— Глупая? Не знаю, я ее не давал...

— Ваша сестра любит его?

— Это не вопрос. Любит не любит. Все это ерунда.

— У нее красивый голос.

— И совсем некрасивая жизнь.

— Куда мы едем?

— Как и договорились, в сторону Дмитрова...

Все-таки было очень темно. Я стояла в лесу одна. Не решалась осмотреться по сторонам, боялась утерять направление, в котором отбыл «Москвич» белобородого Вити. Там, впереди, пролегала дорога, но не главная, а какая-то боковая. По пути сюда он свернул с нее, словно невзначай, и потом, словно невзначай, съехал в лес. Спинка переднего сиденья откинулась будто бы сама собой. И оказалось, что в машине можно лежать...

Я отпихивала его руками, а он никак не мог расстегнуть пуговицы на моем пальто. Торопливо и похоже, что привычно, твердил:

— Я женюсь на тебе. Я женюсь...

Возможно, он полагал, я задохнусь от счастья, услышав эти слова. Но поскольку я задыхалась от нестерпимого отвращения, то укусила его за ухо. Он вытолкнул меня из машины, сказав при этом: «Стерва!» А я упала прямо на спину, в жидкую лесную грязь, безнадежно испачкав свое новое, купленное в кредит пальто.

Вскочив и отбежав от машины, я, однако, думала, что он выйдет ко мне, попросит прощения. И уж, во всяком случае, отвезет обратно в Москву.

Но белобородый Витя только хлопнул дверкой, закрыл ее плотно. Моргнул мне красными стоп-сигналами и медленно покатил вперед, распугивая деревья желтыми метлами света.

Быть может, он рассчитывал, я побегу за машиной, буду кричать и размахивать руками. Но я стояла неподвижно, как дерево.

В ту минуту я не ругала ни его, ни себя, ни Люську Закурдаеву, втянувшую меня в эту историю. Я словно бы отключилась. Ни одной мало-мальски дельной мысли не было в моей пустой голове.

Что-то белое, похожее на камень, вырывалось из черноты прямо передо мной. Сделала шаг, два. Наклонилась. Узнала свою сумку с тетрадями и учебниками. Заплакала горько, просто так.

Ноги не держали меня. Прислонилась к мокрому стволу березы и простояла не знаю сколько. По-прежнему моросил дождь. Стало холоднее. Почему-то хотелось, чтобы меня съели волки.

Окончательно продрогнув, пошла к дороге. Но дорога словно провалилась сквозь землю. Где-то далеко впереди лаяли собаки. Пошла к собакам...

Дорогу отыскала лишь к середине ночи. Часов у меня не было. Потому не могу сказать, сколько времени плутала по лесу. Куда вела дорога, я, конечно, не знала. Даже в какую сторону — на юг ли, на запад — невозможно было понять. Небо прикрывали тучи. Полярной звезды не видно...

Дорога асфальтированная, но неширокая. С одной стороны лес, с другой поле. Движения никакого.

Постояла, вспомнила: когда ехали сюда, лес был справа. Значит, если эта та самая дорога, то на обратном пути лес должен быть по левую руку.

Где бы встретила рассвет, трудно представить. Но, видать, судьбе надоело меня испытывать, и она послала мне «фею» в лице могучей тетеньки — сержанта милиции. «Фея» ехала на мотоцикле. И прежде чем посадить меня в коляску, расспросила дотошливо: кто да что. Осветила фонариком мой фабричный пропуск. Что-то записала в свой блокнот. Потом она сказала, хорошо бы задрать мне юбку и всыпать ремнем по мягкому месту, да уж ладно — общественность разберется...

На окружной дороге «фея» остановила рефрижератор, везший овощи на базу у Северянина, и велела шоферу подвезти меня...

Я сказала:

— Спасибо, товарищ сержант.

Но она ничего не ответила. Предупредила улыбчивого шофера:

— Ты смотри не шути, я номер записала.

...Шофер дорогой не шутил.

— На тебя «телега» пришла, — шепнула озабоченно Люська, наклонившись ко мне. Моя машина барахлила, то и дело обрывала нитку, работа уезжала. И я сидела злая, хуже, чем цепная собака.

От Люськи несло тяжелым запахом табака, как от пепельницы. Глаза были припухшие, голос осевший. Она приболела. Или просто вчера вечером веселилась больше нормы.

— Какая «телега»? — не поняла я.

— Из милиции...

— Что из милиции? — внутри так все и оборвалось. Нога соскользнула с педали. Машина остановилась.

— Письмо из милиции пришло. Вот что. Ну и зараза этот Витя.

— Уйди, — сказала я Люське. Сказала зло. Упрямо повторила: — Уйди.

Люська скосила свои крашеные-перекрашеные глаза. Фыркнула. И, резко повернувшись, ушла к своему рабочему месту.

Тогда, в то морозное утро, я добралась в Ростокино только в шестом часу. Успела умыться да выпить стакан крепкого чая. Новое пальто — моя радость и гордость — было в таком виде, словно я носила его уже десять лет.

Поплакала. Посмотрела на себя в зеркало. Не узнала — никакая я не девушка, а старая баба с тяжелым, безразличным ко всему взглядом.

Люська на работу не вышла вообще. У нее почему-то легко поднималось давление. И она хорошо знала дорогу в поликлинику, где ей без всяких осложнений давали больничный лист.

Моя профессиональная неопытность не была в цехе тайной. Потому на место Люськи посадили Прасковью Яковлевну Крепильникову. Женщину в годах. Можно сказать, выросшую и состарившуюся на фабрике. Она работала, пожалуй, даже лучше Люськи. Хотя и Люська за машиной была неузнаваемой: про таких, наверное, в сказках говорят: мастерица-искусница.