Рассказывают, что закричала я минут через десять. Пришла в комнату. Положила портфель на стол. И закричала в голос... Громко, жутко...

Вика Белых застала меня у стола, на стуле. Я сидела, закрыв ладонью лицо, тихо всхлипывала. Портфель мой валялся на полу, шапка из черного зайца на кровати.

— Наташка... — произнесла Вика с отчаяньем. Она уже все знала от соседей.. И мы заплакали вместе...

Потом я увидела Полину Исааковну. Она стояла передо мной. И вода капала на выцветший дерматин стола из стакана, который она держала в руке.

— Выпей, детка. Выпей, — сказала она. И добавила: — Слезами горю не поможешь.

Вика больше не плакала. Но глаза ее еще были красными. На щеках следы слез.

— Это верно, ты выпей, — поддержала она Полину Исааковну. Взяла стакан и почему-то выпила сама. Весь, до дна.

Полина Исааковна ушла со стаканом. Наверное, за водой. Вика сказала:

— Пойдем к нам.

— Нет, — похоже, что я ответила очень твердо, потому что Вика не стала меня уговаривать. Посоветовала тихо:

— Сними пальто.

И сразу в комнате стало нестерпимо тепло и душно, будто не два слова произнесла Вика, а вывалила жар из печи.

Не помню, расстегнула ли я пуговицы или они были расстегнуты раньше, но я сняла пальто рывком. И мне действительно стало легче. И я вздохнула глубоко.

Вика ходила осторожно, словно ступала по скользкому, подобрала портфель и пальто, положила на кровать. Потом вытерла варежкой свое лицо, на котором веснушки не исчезали даже в зиму, спросила каким-то помудревшим голосом:

— У тебя есть дяди, тети?

— Нет.

— Совсем нет?

— Совсем... И мама и папа были детдомовскими.

— Знаешь... — с решительной радостью произнесла она, — в таком случае ты будешь жить у нас.

Я покачала головой. Но Вика не хотела этого видеть. Ее переполняло желание что-то сделать для меня, как-то облегчить мое горе. Но я еще не думала о том, как стану жить дальше. И слова Вики проходили мимо меня, лишь чуть коснувшись, будто я шла в толпе и люди иногда задевали меня локтями.

— У меня такой папка... И мамка. Они... Они ничего не скажут... Я говорю совсем не то, — волновалась Вика. — Они будут рады. Ты моя подруга, самая лучшая.

Вошла Полина Исааковна со стаканом компота.

— Выпей, детка.

Компот был сладкий. Пить его не хотелось. Одолела треть стакана. И не забыла сказать спасибо. Наверно, автоматически.

Вика поцеловала меня. Она любила целоваться по всякому поводу. Сказала:

— Я только отнесу домой портфель и вернусь сразу. Хорошо?

— Хорошо, — покорно согласилась я, хотя мне было все равно: сразу вернется Вика или нет.

— Наташка, — сказала Вика, — я люблю тебя.

— Я тебя тоже...

Вика заплакала опять. Полина Исааковна посмотрела на нее сурово. Взяла под локоть и вывела из комнаты.

Сама вскоре возвратилась. Принесла на листочке бумаги маленькую белую таблетку:

— Прими. И полежи.

Так и сделала. Легла на кровать не раздеваясь, лишь скинув ботинки. Накрылась пальто.

Слышала, как стучит сердце. Первый раз слышала.

...Проснулась в комнате, заполненной густыми настороженными сумерками. На улице уже горели фонари, потому желтое отражение окна висело на противоположной стене, как картина.

Ситцевая занавеска, отделявшая проход в комнату Гриши, чуть-чуть светилась, похоже, что дверь там была приоткрыта. Но голоса доносились из кухни. Негромкие. Словно те, кто разговаривал, боялись кого-то разбудить.

Не сразу вспомнила случившееся. Увидела, лежу под пальто. И что-то тяжелое навалилось на грудь, проникло внутрь и осталось надолго...

Встала. В чулках, не надевая тапок, вышла на кухню. Там разговаривали сосед Гриша, Вика и двое мальчишек из нашего класса: Митя Котиков и Юра Глушков. Я знала, Митя дружил с Викой, а Юра был его другом.

Когда я вошла, все умолкли. Глядели на меня с испугом, будто сегодня в полдень умерла я сама, а не моя мать. Заботливый сосед Гриша потер нос и сказал как можно душевнее:

— Ты не волнуйся. Гроб я уже заказал.

Вика заплакала. Ребята посмотрели на Гришу неодобрительно. Гриша смутился. Полез в карман за папиросами. Предложил закурить ребятам. Ребята не отказались.

— Дай мне, — сказала я Грише.

— Еще чего! — вздрогнул Гриша. И нехорошо сморщился. — Брось дурить.

— Ерунда это, — уж с очень взрослой, отработанной уверенностью сказал Митя Котиков, которого в классе все ласково называли «толстенький». — Теперь курят и женщины и мужчины. Я точно знаю, в нашей школе девчонки курят.

— Не трепи, — возразила Вика, всхлипывая. — Если курят одна, две, зачем же говорить о всех?

— Дело не в количестве, а в самом факте. Факт же — сомнения у дискутирующих сторон не вызывает.

Отец у Мити Котикова был адвокат. Митя тоже мог заговорить кого угодно.

— Все-таки плохо, когда девчонка курит, — сказал Юра Глушков и пожал своими сутулыми плечами. — Некрасиво.

— Красиво, некрасиво... О чем разговор. — Митя оторвал кончик мундштука, протянул папиросу мне. — Кури, Наташа... Не слушай их. Это испорченные люди.

Думала, задохнусь, закашляюсь. Никогда же не курила в жизни. Однако дым выпустила столь лихо, что сосед Гриша даже почесал затылок от изумления.

Вика укоризненно прошептала:

— С ума сошла.

Я затянулась еще раз, оторвала кончик мундштука, как это минуту назад сделал Митя, и вернула папиросу. Сказала:

— Поеду в морг.

Гриша рассудительно возразил:

— В ночь не надо. Страшно тебе будет ночью. Завтра утром поедешь с Полиной Исааковной.

Юра Глушков не согласился:

— Там же мать ее. Мать...

— Страшно будет. Страшно, — повторил Гриша.

— Мы поедем вместе, — сказала Вика. И светлые ресницы ее заморгали часто-часто. Так бывало всегда, когда она нервничала.

— Товарищ говорит дело, — степенно и важно изрек Митя Котиков. Он, видимо, не знал, как зовут моего соседа. — Ничем вы не поможете, только наплачетесь. Да и, помыслив и взвесив, я вообще не уверен, что вас сегодня допустят к телу. Должно еще быть вскрытие.

— Какое вскрытие? — не поняла я.

— Обыкновенное. Предусмотренное законом. Ведь мама твоя скончалась внезапно.

— Да.

— А поскольку внезапно — вскрытие обязательно.

При тусклом свете кухонной лампочки, в синеве папиросного дыма, уплывающего вверх к давно небеленному потолку, «толстенький» Митя выглядел старше своих лет. И все слушали его как взрослого.

Гриша, не вынимая изо рта папиросы, кивал чуть ли не после каждого слова Мити, и пепел сыпался на лацкан темного пиджака, ложился там узкой, серой дорожкой. Юра Глушков, который никогда не казался мне особенно умным, внимал словам друга с пониманием, таким заметным и большим, как заголовок в стенной газете.

Школьную стенгазету выпускали мы вчетвером. Заголовки всегда писала я. Ребята требовали ярких и крупных заголовков. И рисунков они требовали ярких. Но с рисунками случалось много мороки. Хотелось выдать что-то интересное. А интересно получалось не всегда. Но последняя карикатура (газету вывесили вчера) кажется вышла удачная. Нарисовала двух пятиклассников-шестиклассников, тузящих друг друга на перемене, а рядом старшеклассника — дежурного по этажу. Старшеклассник с красной повязкой не уговаривает драчунов, он наводит порядок собственными кулаками. Под рисунком подпись: «Будем драться за искоренение драк в школе!»

Поймала себя на мысли: «Глупая я или бессердечная? Такое горе... А я думаю о рисунке в школьной газете... Это, наверное, мой последний рисунок для школы. Что мне теперь делать? Как жить?»

Вика сказала:

— Пойдем к нам. Мама просила привести тебя.

Вечер пришел с морозцем. Поскрипывал снегом, как неразношенные ботинки. Наряжались в радужные ожерелья, прихорашивались уличные фонари. С белым прищуром — хитро и завистливо посматривали окна...

Я видела улицу такой, какой видела всегда. В обычные дни. Когда горе не касалось меня. Когда все было просто и ясно. Я не понимала почему, но вечер не казался мне мрачным и печальным. Наоборот, я убеждалась, жизнь идет, продолжается. А смерть одного человека — это и много, и очень мало.