Гудели моторами автобусы, хлопали двери магазинов. У будок телефонов-автоматов люди ожидали своей очереди... И сколько я ни смотрела, переплеты оконных рам не напоминали мне могильных крестов, а улица дорогу на погост. Быть может, это было оттого, что я еще никогда никого не хоронила...

Квартира у Белых большая. Четыре комнаты. Ребята не пошли с нами. Остались возле окна на лестничной площадке. Митя пояснил:

— От нас пахнет табаком.

Предусмотрительный парень.

Мама Вики встретила нас в прихожей. Она, как и Вика, роста невысокого, светленькая и в веснушках. Обняла меня, вздохнула. Вышел папа из своего кабинета. Папа у Вики ученый, химик. Он всегда занят. И я видела его совсем редко. Он очень красивый, седой мужчина. И глаза у него... У Вики такие глаза — о них одним словом не скажешь: и доверчивые, и проницательные, и умные, и просто красивые...

Папа тоже вздохнул. Помог мне снять пальто. Потом он пригласил нас всех в кабинет. И без всяких вступлений (привык дорожить временем) сказал:

— Наташа, мы хотим, чтобы ты жила с нами. Мы давно знаем тебя, любим. И ты будешь у нас как родная дочь. Комната у Вики большая. Места вам хватит. Растите, учитесь. Если хочешь, мы можем оформить все официально. Стать твоими опекунами.

— Это не главное, — сказала Викина мама. — Пусть Наташа успокоится. Пусть знает: предложение наше — никакая не милость. Это лишь проявление тех чувств, которые мы к ней всегда питали.

Викина мама говорила так, будто меня здесь не было, будто она просила кого-то передать мне эти слова.

— Нет, — сказала я. — Большое спасибо. Я буду жить сама.

— Наташка, — у Вики навернулись слезы.

Все-таки они близко у нее лежат. «Слезы лежат». Мама так всегда говорила о плаксах. Викин папа сказал:

— Самостоятельность — очень важное качество в характере человека. Оно потом тебя может очень хорошо выручать в жизни. Но ведь ты еще ребенок, Наташа.

— У меня уже есть паспорт. В марте будет семнадцать.

— А школа? — тихо спросила Викина мама. — Поживи с нами полтора года. Окончи школу. Потом работай. Потом другое дело.

— Нет, — сказала я. — Хочу работать сейчас.

Викины родители не ожидали, что разговор со мной, их доброе, душевное предложение не найдет в моем сердце отклика, что я буду упрямо стоять на своем. Они были опечалены совершенно искренне. А Вика вообще заплакала и ушла из кабинета отца.

— Где ты хочешь работать? — спросил Викин папа.

— Я еще не думала.

— Могу устроить тебя лаборанткой в наш институт.

Но Викина мама возразила:

— Лаборанткой? Нет. Оклад все-таки очень мал. Нужно поискать.

— Нужно поискать, — согласился Викин папа. — Но самое лучшее не искать, а кончать школу. В конце концов, ты еще девочка. И если бы мама могла слышать наш разговор, она бы сказала тебе: оставайся с Викой.

Может быть, может быть... Но мама не могла слышать нашего разговора...

...Домой меня провожал Юра. Он произнес за всю дорогу две фразы.

Первую в начале пути:

— Разреши взять тебя под руку.

Вторую возле самого дома:

— Ты поступила правильно. Молодец, Наташа...

Хоронили маму соседи, сослуживцы из домоуправления, девчонки и мальчишки из нашего класса. В день похорон неожиданно ударила оттепель. На Планерной было много луж, длинных и темных.

Каркали вороны. Они кружились большой стаей, медленно, будто неохотно помахивая крыльями. И звуки, которые они издавали, были похожи на скрип ржавых дверных петель.

Пахло болотом, гнилой травой, хвоей...

На другой день после похорон я последний раз пришла в школу.

Школьный родительский комитет собрал для меня сколько-то денег.

— Ты учись, — говорили девочки какими-то постаревшими голосами. — Мы поможем. Будешь каждый раз обедать у кого-нибудь из нас. И ужинать тоже.

Я упрямо качала головой и не улыбалась...

Настенька Шорохова, молчаливая, замкнутая девочка, стойко учившаяся на тройки, обняла меня за плечи, подвела к окну. И, глядя сквозь стекло, за которым лежала припорошенная снегом улица, сказала тихо и отрешенно:

— Если бы можно, я поменялась бы с тобой местами. Как мне все надоело.

Ее лицо казалось застывшим, неживым, точно у манекенов в витринах магазинов. Помолчав так с полминуты, Настенька брезгливо оттопырила губы, повернулась ко мне, сказала, словно процедила сквозь зубы:

— Бросай школу. Ой! Бросай... Это я тебе советую...

В те дни мне пришлось выслушивать много советов.

Полина Исааковна сказала:

— Деточка, не забудь перевести на себя квартирный ордер. Если будут трудности, сообщи мне...

Сосед Гриша предложил:

— Айда к нам на стройку. Все равно же тебе работать. В бригаду отделочниц устрою. Девчата там веселые.

— Нет, нет, — возразила Полина Исааковна. — Стройки, это, конечно, очень благородно. Очень почетно. Но это, деточка, не для тебя. Цемент, бетон, раствор! Грубая, грязная униформа. Нет, нет... Мой племянник Лева работает главным инженером обувной фабрики «Альбатрос». Он устроит тебя. Им нужны ученицы... Смотри сама: как не достигшей восемнадцати лет, тебе надлежит шестичасовой рабочий день, месячный отпуск... Заработки на фабрике очень приличные. Каждый хороший рабочий получает больше, чем инженер. Фабрика имеет свою вечернюю школу, вечерний техникум и даже институт. Деточка, я прожила не один год на этой твердой земле. Сомнения и колебания с твоей стороны излишни. Кто ты сейчас? Бедная, несчастная сирота. В глаза не видевшая своего родного отца, убитого на фронте. А на фабрике — ты станешь рабочим человеком, со всеми привилегиями, вытекающими из этого положения. Каждый знает, в нашей стране рабочее звание не последнее.

Она говорила запальчиво, очень уверенно. Говорила так всегда, по любому поводу — малому, большому, и руки ее двигались быстро, и пальцы. И глаза были, как книга, только читай. Не знаю, могли ли мужчины при такой полноте считать ее красивой женщиной, но обаяние не обошло стороной Полину Исааковну. Это точно.

Племянник Лева давно не работает на «Альбатросе». Переведен в министерство. Однако никогда не забуду, как он встретил меня.

Я не догадалась раздеться в гардеробе. Пришла в кабинет главного инженера в платке, обсыпанном снегом, в пальто. Кабинет поразил меня желтым, необыкновенно натертым паркетом, и тишиной, которая не стояла, не висела, а присутствовала в кабинете, будто живой человек. Лева встал из-за стола и пошел навстречу. Туфли у него были на мягкой резине или даже на войлоке, потому что он шел совершенно неслышно, точно не касаясь пола. От духоты и волнения я почувствовала слабость и подумала, что могу упасть.

Лева остановился шагах в трех от меня, скрестил на груди руки. Спросил весело:

— Как же тебя зовут, снегурочка?

— Наташа.

— И сколько тебе годков, Наташа?

— Семнадцатый...

— Кем же ты хочешь у нас работать?

— Не знаю.

— А что ты умеешь делать?

Я чуть заметно пожала плечами, а потом не очень уверенно сказала:

— Рисовать.

— Все-все?

— Не все, но многое...

Чуть поджав нижнюю губу, отчего лицо стало озабоченным, как у соседа Гриши за день до получки, племянник Полины Исааковны спросил:

— А шрифт писать можешь?

Я кивнула.

Лева взял меня за локоть, подвел к своему столу.

— Садись. Тушь, перо, бумага. Пиши: «Объ-яв-ле-ние...»

Это было похоже на игру. И волнение исчезло. И голова у меня не кружилась больше. В школе я была бессменным художником стенной газеты, кроме того, почти ежедневно приходилось писать объявления по поводу занятий различных кружков, родительских собраний, лекций...

— Превосходно, — сказал Лева. — Превосходно! И совсем не в порядке комплимента. Идите за мной, Наташа.

Далеко не каждую поступающую на работу в отдел кадров приводит главный инженер. Лева привел меня лично сам. Мы шли по коридору, спускались по лестнице. И все, кто проходил мимо нас, разглядывали меня с любопытством, как кинозвезду на фестивале. А Лева разговаривал с подчеркнутым уважением, будто не я, а он пришел устраиваться на работу.