Дверь Леонидову открыли сразу: Надя была в длинном черном траурном платье, волосы собраны в гладкую прическу и уложены тугой ракушкой на затылке, две чуть вьющиеся светлые пряди остались на висках, шея открыта, загар выбивается из общей картины, не вписываясь следами жизнеутверждающего солнца, оставшегося на коже, ни в траур, ни в скорбь. Алексей заметил, что классический стиль Надежде очень даже идет, это соответствовало и состоянию ее души, и физическим данным, и манере поведения. Она не подходила к джинсам так же, как все эти цветные рюкзачки со смешными висюльками и тяжелая ортопедическая обувь не подходили к ней. У Надежды Гончаровой было очень тонкое лицо, почти незаметное в пышной прическе и хвосте с резинкой, но четко проступающее из простой черной рамы траурного платья и тщательно уложенных волос.

— Я пришел выразить свои соболезнования. — Лучшего вступления Алексей не нашел.

— Проходите. — Посторонилась она.

— А дядя дома?

— Да, в кабинете. Ему не слишком хорошо.

— А вам? — спросил он в лоб.

— Знаете, здесь уже был этот ваш друг, явно державший в кармане наручники, чтобы защелкнуть их на руках убийцы. — Надя выразительно потерла свое тонкое запястье.

— Я не думаю, что снотворное тетке подсыпали вы.

— Спасибо. В зал не ходите, там разгром, я еще не успела убрать после поминок, народу пришло много, но никто не остался помочь. Да я привыкла. Можем в моей комнате поговорить.

Они прошли в маленькую Надину спальню, где не было женских безделушек, салфеточек, кукол, косметики в изобилии на полках и столе, зато горами лежали книги, тетради, черновики и ровно гудел старенький компьютер.

— Работаете?

— Мне экзамены никто не отменял, последний остался, и летней сессии конец.

— Разве не могут снисходительно отнестись к вашей семейной драме?

— Могут, но что-то все же надо говорить? Ва'ш друг отнял у меня сегодня два часа.

— Что же вы ему рассказали?

— Да, Алла меня подвезла до вокзала, огромное спасибо ей, если бы еще узнала заранее, что не будет двухчасового окна, подумала бы, что тетка изменилась к лучшему. Я сдала сумки в камеру хранения и пошла прогуляться в универмаг «Московский». Да, Алла попросила стакан пепси, была жуткая жара, я купила себе и ей. Отнесла пластмассовый стаканчик в машину, тетка выпила и поехала… Он хотел меня арестовать.

— За что?

— А в дядином кабинете снотворное нашли, как раз то, что и было, судя по всему, в стаканчике.

— Откуда же оно там?

— В доме целый день толпа, кого только не было, ваш Михин уже после обеда пришел. Я снотворное не употребляю, честное слово, мне и так лишь бы до кровати дойти.

— Но где же Алла могла его получить?

— Я сказала, но он не поверил.

— Где?

— Знаете, Алексей Алексеевич, я, когда увидела ту бумажку на расписании, что два часа электричек не будет, сдала сумки и пошла прогуляться, не сидеть же одной на платформе на этой жаре? А куда идет русский человек, если у него не слишком много денег? Он идет в большой дорогой магазин, чтобы просто посмотреть, интересно же увидеть, что покупают люди, когда хорошо зарабатывают.

— Я думал, вы музеи предпочитаете.

— Ну где возле трех вокзалов есть очаг культурных ценностей? Тем более, что я ничего не собиралась покупать, так просто, надо же время убить. Ну и шла я себе в сторону универмага «Московский» до того ресторана, что не так давно открыли.

— Какого ресторана?

— Там, кажется, еще флаги итальянские висят. Ну, пицца всякая, паста, что у них там еще? И возле этого ресторана стоял белый теткин «форд».

— Мало ли таких машин в Москве? Вы уверены, что именно теткин?

— Послушайте, вы свою машину из сотни таких же «Жигулей» сразу узнаете?

— Не пробовал, не знаю.

— Своя — она только одна, поэтому других просто не заметите. Это был Аллин «форд», я не слишком часто на нем ездила, зато иногда мыла.

— Она заставляла вас мыть свою машину?!

— А мне нравилось. Помоешь — она сразу беленькая, чистенькая, линии такие красивые, таких никогда не бывает в Аллиных моделях. И машина меня любила, ни разу не заглохла и не сломалась по дороге, когда я в ней ехала.

— Разве машина может любить?

— Еще как! Она и угробила Аллу, потому что ненавидела, ну сколько можно мучить бедный «форд», подсовывая его чинить всяким алкашам? Тетка не любила зря тратить деньги, бензин заливала не слишком дорогой, фильтры и масло использовала до упора, запчасти покупать не любила.

— Надя, тетю вашу убил человек, а не машина. Алла просто уснула за рулем.

— Может, она сама в этом ресторане таблеток напилась?

— Чушь какая. Скорее, встречалась с кем-то. Допустим, машина была и на самом деле тетина, и вы просто прошли мимо?

— Знаете, когда я узнала, что Алла — любовница Паши, я просто стала бояться без предупреждения приезжать домой.

— Почему?

— Потому что так можно разочароваться во всех знакомых. Вроде придет в гости порядочный человек, неглупый, интересный, хорошо и правильно одет, пьет с тобой чай, говорит с дядей о литературе и ругает сволочей коррупционеров. Все хорошо и все правильно. Ну каково заставать его потом в постели с женой человека, который поил этим самым чаем? Я не стала смотреть, с кем Алла сидит в ресторане, одна или нет. Понимаете меня?

— Почти. Только теперь вам трудно доказать, что не вы убили тетю.

— А если я?

— Это как?

— А Павел мне как-то говорил: если ты каждый день что-то просишь у Бога и просьба твоя справедлива, то обязательно должна исполниться. Только не надо ни на миг о ней забывать, все время помнить и просить, помнить и просить. Это не его мысль, Павла, вычитал где-то, но он сам так сделал, а потом плакал долго и говорил, что не того просил.

— Что же с ним случилось?

— Какая разница? Я сейчас о себе. Я так умоляла Господа сделать что-нибудь с теткой, потому что она извела и меня, и дядю. Каждый день умоляла, ложилась спать и вспоминала, какая она свинья, какая лживая, мерзкая, злая. Разве могла после этого Алла долго прожить?

— Надя, я думаю, что убил Аллу тот же человек, что и Клишина, и не из-за вас с дядей убил, тут мотивы другие.

— За что убивать Павла? Он был, конечно, неприятный человек, но не всегда же? Вы не знаете даже, что это был за обаятельный, прекрасный мужчина, когда в настроении! Просто фейерверк, и все вокруг смеялись, и невозможно было его не любить. За пару таких часов ему прощали все гнусности, честное слово. Если бы не эти злые приступы меланхолии, во время которых он и писал в основном, не эта желчь, неумение простить дуракам то, что они дураки. Но это же справедливо?

— Так же, как и ваша мольба Господу о смерти тети?

— Таких, как Павел, больше нет. У меня тоска по нему, глухая звериная тоска. А что касается Аллы, то я ее не убивала.

— Как же тогда ваши слова о том, что за ночь вы сумеете повзрослеть?

— Ах это… — Надя даже улыбнулась. — Ну это слишком личное. Просто есть один человек… Да и не важно. Я его визитку искала тогда в машине, решила позвонить и сказать… теперь уже не важно, что сказать, уже и так все кончено.

— Вы хотели из дома уйти?

— Ну, Максим уже давно меня просил.

— Кто это? Ваш знакомый?

— И мой, и Аллин, какая разница?

— Он вас любит?

— Нет, это мог быть только просто договор.

— Какой договор, Надя?

— Да не все ли теперь равно? Я сегодня извинилась уже, все ему сказала. Мы пока оставили все как есть. У меня теперь есть и дом, и любимая работа, и книги, а главное, покой, я теперь все буду делать только для себя, ну и для дяди, разумеется.

— А в тот вечер, когда убили Павла, дядя на даче с вами был?

— Это еще почему вы спрашиваете, Алексей Алексеевич? Если его не было, то что?

— Куда он уезжал?

— Не знаю. Ночью вернулся расстроенный, ничего не стал объяснять, просто лег, и все. Ему, кажется, позвонил кто-то.

— Ас ним можно сейчас поговорить?