— Пойду загляну. Вообще-то этот ваш Михин и так пристал с ножом к горлу: где были да что произошло. Но ничего у него не получилось.
— Читать вам ничего не давал?
— Что читать?
— Записки какие-нибудь.
— О чем?
«Давать или не давать ей продолжение «Смерти…»? Подложила в машину явно не она. Давать, не давать? — мучился Леонидов, пока Надя пошла в кабинет Гончарова. — Она любит и мертвого Павла, и живого дядю, что будет, если прочитает? Конечно, оба были хороши, для девочки все плохое уже кончено, пусть любит своего героя и оберегает покой стареющего ученого мужа. Михин не дал прочитать, не знаю, из каких соображений, а я не стану просто потому… Ну, не стану, и все».
Надя вернулась, пригласила Леонидова с собой в знакомый уже кабинет, где среди раритетов бумажных сидел за письменным столом сам такой же раритет среди людей пятидесятилетний Аркадий Михайлович Гончаров.
— Здравствуйте, молодой человек.
Не так уж и беспомощно выглядел этот профессор: волосы седые, но без лысины, волнистые, очки со стеклами не слишком толстыми, да и живот не очень большой. «Нормальный мужик», — подумал Леонидов и постарался тактично выпроводить Надю из кабинета:
— Надя, а кофе можно у вас попросить?
Она поняла, ушла на кухню, Гончаров отложил свои записи, с которыми занимался, гордо пояснил:
— Вот, пишу дневник. Такое горе, конечно, но потомки должны знать…
— Аркадий Михайлович, вас уже сегодня расспрашивали, следователь из милиции приходил.
— Да? Он не помнит, когда родился Пушкин, молодой человек! Не знает дату рождения величайшего поэта даже сейчас, когда и ребенок, и любой шахтер в забое… — Гончаров даже поперхнулся, оборвал мысль, вытер рот и уже ниже тоном запричитал: — В этот год! Не думал, что до такого доживу. Не слишком удачная личность этот ваш милиционер, я бы не принял у него ни одного зачета.
— Возможно. Наверное, это большой минус, когда милиционер не помнит дату рождения великого поэта Александра Сергеевича Пушкина, но боюсь, все свои зачеты Михин уже сдал.
— А вы?
— Что?
— Помните, когда родился Пушкин?
— Шестого июня.
«Слава богу, что у меня жена преподает литературу». Леонидов впервые сказал Александре спасибо за обзор школьных сочинений, который она любила в домашних условиях проводить, зачитывая вслух некоторые выдержки.
— Тогда я буду с вами разговаривать. Вы тоже милиционер?
— Нет, я ваш друг.
— А! Так вы к Наденьке?
— Нет, сейчас к вам. Вы были на даче у Клишина в тот вечер, когда его убили?
— У Паши? — сразу заметался он. — Никого еще не нашли?
— Кого?
— Этого Сальери
— Почему Сальери?
— А как же? Я просто уверен, что кто-то из зависти решил погубить большой талант и бросил в бокал с вином яд. О, как велик был Пушкин, он гениально все это описал!
— Извините, я немного о другом. Так зачем в тот вечер вы поехали к своему ученику, Аркадий Михайлович?
— Ах, молодой человек! Ну зачем вам?
— Об этом неприятно говорить?
— Ну, почему сразу неприятно? Да, я любил свою жену. Аллочка была вовсе не такая плохая, и она тоже очень любила меня. Мы прекрасно прожили вместе столько лет… Да… Я за нее, естественно, волновался, и, когда какой-то мужчина позвонил и сказал, что моей жене плохо и она лежит на даче у Павла, я поехал, конечно.
— Разве «скорую» вызвать не могли? И вообще, кто это звонил? Вы спросили?
— Спросить, кто звонил? — Он нагнул голову набок, прислушиваясь к этой фразе, как собака, не запоминающая с первого раза нужные команды. — Я подумал, что его послал позвонить ко мне на дачу Павел, и все.
— И поехали очертя голову вечером за своей женой, у которой своя машина?
— Мне сказали, что Аллочка лежит… У нее желудок больной, она так плохо питается, моя Аллочка, и все курит без конца, курит…
— Ну, вы приехали, и что?
— Ее уже не было.
— Полегчало, значит?
— Да, знаете, молодой человек, я так обрадовался, когда узнал, что она в состоянии была уехать сама.
— И вас не расстроило, что вы проехали столько километров?
— Ну и что? Аллочке же было плохо! Однажды она забыла купить свои сигареты, это было ночью, еще в те застойные добрые времена, когда после девяти никто не торговал, не было палаток, круглосуточных магазинов, и я поехал по знакомым, чтобы достать ей сигарет.
— Ночью? С вами все понятно… И вы не ругались, не выясняли отношений?
— С Пашей? — очень искренне удивился Гончаров. — С Пашей выяснять отношения? Да это же был добрейший человек!
Тут Леонидов снова чуть не упал со стула:
— А я другое о Павле Андреевиче слышал.
— Клеветники, завистники! Я же говорю, что его отравил Сальери.
— А вы никогда не критиковали Клишина?
— Ну, я советовал иногда, но очень осторожно. Талант, знате ли, вещь хрупкая, его нельзя ни за что ругать.
— А отношения Павла с вашей женой были вам известны?
— Отношения? Они прекрасно ладили, Аллочка и Паша. Между ними отношения были прекрасные, просто великолепные. Паша нисколько не обиделся, когда Аллочка вышла замуж за меня. Вы знаете, молодой человек, Паша за моей женой когда-то ухаживал, — таинственно понизив голос, подмигнул профессор Алексею. — Ухаживал, да, да. Но Аллочка полюбила меня, мы поженились, а Паша нисколько не обиделся и по-прежнему ко мне приезжал. Какой он был милый и добрый! На свадьбе радовался больше всех, поздравлял очень искренне, и с Аллочкой потом это была замечательная дружба.
«С ума сойти! — подумал Леонидов, выслушав тираду профессора. — Если не прикидывается, то кого к черту он вообще может отравить?»
— А о чем вы говорили в тот вечер, Аркадий Михайлович?
— О последней Пашиной книге, о чем же еще? Он отрывки мне давал читать. Очень странная вещь, я никогда не думал, что моего лучшего ученика потянет на мистику.
— Мистику?
— Ну а как вы еще назовете описание собственной смерти? С чего он взял, что его непременно должны убить?
— А разве его не убили?
— Да? Постойте-постойте, в самом деле! Надо же! Да ведь он так и писал! А я никогда даже не думал, что…
— Последний месяц чем вы занимались?
— Писал новую монографию у себя на даче, начал в конце мая. А что, уже месяц прошел? Какое сегодня число?
— Сегодня похоронили вашу жену.
— Аллу? Да, я написал об этом в своем дневнике…
— В вашем кабинете сегодня нашли снотворное.
— Да, помню. Как странно, сам не знаю, что где лежит, вот и этот пузырек совсем не помню. Нашли, да?
— Вы снотворное употребляете?
— Какие-то таблетки пью. Но это, кажется, почечные. Вернее, у меня почки больные, да и сердце иногда шалит, но снотворное… я не помню, — честно сказал наконец Гончаров.
— Вы сегодня все время находились в кабинете?
— Нет, что вы. Поработать не дали, да… Я сидел со всеми за столом, они странные, да? Разве надо было все это говорить об Алле? Они и меня просили сказать, что-то налили в рюмку. Но разве надо пить? Я совсем ничего потом не помню, а Аллочка… Разве ее нет?
— Я пойду Надю позову.
Леонидов вышел из кабинета. На кухне Надежда в своем длинном траурном платье мыла грязную гору тарелок, стряхивая объедки в мусорное ведро.
— Надя, давайте хоть я помогу.
— Я привыкла, — стандартно ответила она, как отвечала на любые предложения о помощи, наверное, всю свою жизнь. — Поговорили?
— Представляю, что было с Михиным. Он психиатра не пытался вызвать?
— Нет, — улыбнулась Надя. — Если честно, дядя выпил немного за столом, уж больно настойчив был на поминках народ, вашему Михину досталось почти бездыханное тело, а после того как не был сдан зачет по Пушкину, его просто выставили из кабинета. Дядя, еще не совсем трезвый, закричал на всю квартиру: «Завтра все выучите, молодой человек, и придете пересдавать!»
Алексей едва не рассмеялся, представив себе эту сцену.
— А как с вами?
— Я сдал, и со мной поговорили. Скажите, Аркадий Михайлович всегда был такой… ну, странный, или это Алла его довела?