— Отдай по-хорошему! — тихо сказал Милан.

Чернявый сильно толкнул его в грудь. Милан упал, ссадив до крови ладони. Он демонстративно и угрожающе слизнул кровь с пальцев и, скривив свою смазливую обманчиво-наивную физиономию, ринулся в атаку. Такую самоотверженную и агрессивную, что кадеты отступили. Рыжий уронил бескозырку от неожиданности и, подняв её, отскочил на несколько метров.

— Славка, ну его, брось! — крикнул он другу издалека. — Оставь его! Видишь, ненормальный.

А Славка и не нападал, он пятился под градом ударов Милана, пытался закрыть грудь и живот от крепких кулаков. Дошёл до края тротуара, оступился и упал прямо на дорогу, едва не угодив под машину. Он точно так же, как Милан, ссадил кожу на ладонях, порвал форменные штаны на заду, и, когда увидел это, у него из глаз вдруг брызнули мелкие злые и отчаянные слёзы. Милан понял, что за порванные штаны в морском корпусе Славке влетит. Милан перестал махать кулаками и пропыхтел:

— Отдай записку!

— Да нет у меня никакой записки! — вытирая слёзы рукавом, крикнул Славка. — Ты что, правда ненормальный? — он покрутил пальцем у виска. — Тогда лечись!

Милан ему поверил.

— Чего ж ты сразу не мог нормально сказать? Заладил: «Отвали, отвали!» Как будто по-человечески нельзя было ответить.

— Что за записки? Любовные, что ли? — слёзы у Славки высохли, а любопытство взяло верх.

— Нет. Это тайна.

Милан развернулся и пошёл домой, оставив кадетов в изумлении стоять у загадочной пушки.

Дома его поджидал отец.

— У тебя что, снова отгул? — обречённо спросил Милан.

— А у тебя, судя по лицу, крушение «Титаника»?

Отец взял его за плечи и подвёл к зеркалу. Переносица распухла и посинела, а вдоль носа остались неотмытые кровавые полосы.

— Я упал в лесу. За фундамент запнулся, — честно признался Милан, умолчав о драке.

— Что же ты всё время врёшь? — вздохнул отец.

— Почему, когда я не вру, ты не веришь?

— Значит, вчера ты врал?

— Вчера врал, — покорно согласился Милан. — Так ведь в наказание я вчера и гулять не ходил. А?

— Хитёр ты, братец, — рассмеялся отец. — А зачем ты через лес ходишь? Там не то что за фундамент можно запнуться, там и в подвалы провалишься, опомниться не успеешь. Никто не найдёт, а сам не выберешься. Умрёшь от голода и жажды. Не смей туда ходить!

— Это что же, — у Милана загорелись глаза. — Там остались старинные подвалы?

— Если ты мне сейчас не пообещаешь, что никогда туда не полезешь, ты из дома у меня всё лето не выйдешь, — спохватился отец. — Слышишь?

— Знаешь, я что-то глуховат стал. Может, мне и правда к врачу сходить?

— Милан, я не шучу, — в голосе отца появились железобетонные нотки, которых Милан справедливо опасался.

— Конечно, никуда я не полезу, и вовсе не потому, что испугался какого-то там наказания, — Милан напустил в голос пренебрежения. — Я что же, по-твоему, сумасшедший в неизвестные подвалы соваться? Вот если бы с тобой вместе…

— Ты не перестаёшь меня удивлять. Как ты себе представляешь меня — почтенного мужа, отца семейства — в грязных замшелых катакомбах, где бегают крысы и всякие другие существа?

— Само собой, в парадной форме и с твоей любимой трубочкой ты там не будешь смотреться. А вот в спортивном костюме очень даже.

Отец растерянно развёл руками.

— Ну, я не знаю. Это безумие, — отец прошёлся по комнате. — Разве что в выходные…

Милан подскочил, захлопал в ладоши и тут же застонал, ударив ссадины на ладонях.

— Ой, ой! — запричитал он.

— Вот тебе и «ой». Идём мазать твои раны.

— Па, а что это твоё начальство так расщедрилось? Два отгула? — Милан стоически терпел промывание ссадин перекисью водорода и даже ухитрялся разговаривать.

— Ты помнишь, я позавчера задержался? На входе в залив мы чуть не потонули. С грехом пополам до берега дотарахтели. А чтобы перепуганные инженера пришли в себя, им дали по два отгула, — отец подмигнул. — Ты только маме не говори.

— Это из-за твоих испытаний?

— Тонули? Нет. У нас-то всё хорошо прошло. А вот разгильдяйский экипаж чуть не утопил ценное оборудование и важных, но не отважных специалистов.

— А ты не отважный? — Милан морщился, но терпел.

Отец вздохнул.

— Кто его знает? Наверное, не слишком.

— Но когда вы начали тонуть, ты ведь не кричал, не плакал, не звал маму.

— Нет. Я был хмурым, сосредоточенным и так изгрыз трубку, что чуть не съел её всю. Внешне я был, как… — отец задумался. — Как наш сосед, капитан дальнего плавания, тот, что ходит весь в белом и выгуливает собачонку. Он всегда невозмутим, даже когда его собачка поднимает ножку на колесо чьей-нибудь машины. Зато я внутренне плакал и звал маму.

— Всё шутишь, — отмахнулся Милан.

Отец рассмеялся и побежал раскуривать свою любимую трубочку и возиться с чертежами и цифрами, без которых он не мог прожить даже во время отпуска.

Милан похватал из холодильника маминых заготовок «для двух вечно голодающих мужчин», как их с отцом называла мама. Салат, рыбу и котлеты Милан впихнул в себя в два счёта и, дожёвывая, помчался к пушке.

Он выскочил на улицу без ветровки. Студёный ветер подхватил его под локти, оставив на коже следы от своих ледяных пальцев — пупырышки и синеватый оттенок.

Ругая переменчивую погоду и спасаясь от холода, Милан с быстрого шага перешёл на бег. И вот он уже привычно нёсся по лесу, отмахиваясь от веток и поглядывая под ноги.

От этого бега — вниз, по утоптанной земляной тропе, а потом и по бездорожью, в густоте переплетённых трав — захватывало дух и чудилось, что летишь, уже не касаясь земли, в аромате цветения и весны. И кажется старым, пыльным сном бесконечная зима, белизна снега и льда на земле и в заливе, бескрайняя, слепящая и унылая, и только яркий парус буера на льду вдруг напомнит крыло августовской бабочки, тёплое, с ароматом цветочной пыльцы.

Но буер исчезнет в ранне-зимних сумерках, и лето отойдёт за горизонт вместе с ярким парусом.

Милан тряхнул головой на бегу, избавляясь от зимнего наваждения. Тучи скомкались в ватные клубы, и вдруг ударил гром. Земля вздрогнула, будто не гром, а все старинные пушки во всех уголках России ударили дружным залпом.

Прежде чем перейти дорогу к пушке, Милан присел на корточки, завязать шнурок. В высокой траве и за каменным фундаментом ограды его не было видно с улицы.

Зато он увидел. К пушке подошла девчонка лет десяти в тёмных колготках и ярко-жёлтых ботинках. Низенькая, неуклюже-толстенькая, по форме напоминавшая шар на тонких ножках. Она поправила очки в круглой оправе и сунула записку в ствол пушки. Оглядываясь, пошла к ближайшему жилому двору, через который Милан сотни раз пробегал.

— Девчонка, — прошептал он разозлёно. — Да ещё такая… Какие путешествия этой толстухе? И правда на гнома похожа. Интересно, что она там написала?

Милан выбежал на дорогу одновременно с ударившим по асфальту дождём. Ливень был тёплый и мгновенно измочил Милана с головы до ног. Из пушечного ствола будто бы шёл пороховой дымок. Это раскалённый с утра чугун исходил паром, остуженный ливнем. Записка, как и в первый раз, будто сама скользнула в ладонь.

Читать под дождём Милан не мог, зашёл за угол и под выступающим из стены куском железа прочел: «Ты смелый, отчаянный парень. Я видел, как ты утром дрался. Мне такой смелости не хватает. Вот бы научиться, если этому можно научиться». Милан опустил записку и подумал: «Нарочно пишет от мужского лица, чтобы я не догадался, что это девчонка».

«Я думаю, что пушечные гномы существуют, — было написано дальше в записке. — Я, наверное, немного похож на такого гнома».

«Это точно! — усмехнулся Милан, слизывая дождевые капли. — Хорошо я бы смотрелся с ней рядом».

«Как бы мне хотелось на лодке по заливу. И пусть там в фортах гадюки, зато там можно найти старинное пушечное ядро, древние монеты и ещё кучу всяких интересных вещей. Напишем несколько записок. Две или три. И можно будет встретиться. Боюсь только, что, когда мы увидимся, ты не захочешь со мной дружить. Так часто случается. Ну что же, мне не привыкать. А на лодке было бы здорово».