Милан открыл своими ключами и наткнулся на изумлённый взгляд отца.

— Па? А ты чего дома?

— Отгул взял. А вот ты чего?

— В залив упал, — ворчливо и, как всегда, независимо ответил Милан. Независимым, чуть раздражённым тоном удавалось врать почти правдоподобно.

— У корабельного пирса? В запретной зоне? — настороженно спросил отец.

— С чего ты взял?

— От тебя же мазутом пахнет. Зачем ты врёшь? Если тебя там поймают, неприятности ведь у меня будут. Ты хотя бы об этом подумай. А про испорченную одежду я и не говорю. Это мама с тобой разъяснительную работу проведёт, — отец покачал головой. — Как ты будешь жить, такой упрямый и скрытный?

— Просто я самостоятельный, а вам с мамой это, конечно, не нравится, — пожал плечами Милан, отлепляя от себя ветровку и футболку.

Отец снова покачал головой, но ничего не сказал и ушёл к себе в кабинет. Он был уставлен книгами, завален чертежами, свёрнутыми в трубки, прокурен, а пол его был усеян огрызками искусанных карандашей.

Милан переоделся и с хмурым лицом уселся за стол дописывать послание. С отцом он не любил ссориться. Отец был ему интересен, говорил всегда неожиданные вещи и не сердился по мелочам, как мама или бабушка.

С таким настроением писать записочки, пусть и загадочному незнакомцу, мальчику не хотелось. Он лёг животом на стол и высунул голову в открытое окно, у которого стоял письменный стол.

Вдали за деревьями виднелся залив. Облака были разодраны на пушистые полосы ветром, задувшим с моря к вечеру. Милан опустил голову. Во дворе со своей собачкой пекинесом прогуливались бабушка с дедушкой из соседней квартиры. На бабушке ветер раздувал синий плащ. Дедушка был весь в белом: ветровка, брюки и даже ботинки. Бывший капитан дальнего плавания, он старался всегда выглядеть франтовато.

Шли они неторопливо, как и подобает их почтенному возрасту. Но и собачка шла не менее почтенно. По-старчески переваливаясь с рыжеватого бока на не менее рыжеватый, она замыкала процессию. Когда дедушка и бабушка остановились, чтобы посмотреть, где там их собачка, пекинес тоже остановился с видом: «Кого ждём?» Потом он и вовсе сел на тротуар, вывесив язык, а затем лёг. Бабушка с дедушкой стояли и разговаривали. Выглянуло солнце из-за переменчивых облаков. Пекинес медленно встал и, не теряя достоинства, переместился в тень, которую отбрасывала бабушка. И там он несколько фривольно разлёгся.

Милан рассмеялся, сполз со стола и начал писать. Он описал сегодняшнее приключение в запретной зоне, хвастаясь, совсем чуть-чуть, своей ловкостью и смелостью.

«Вообще, вдвоём было бы веселее. Может, тебе пора объявиться? А может, ты и не человек, — Милан отгрыз порядочный кусочек карандаша и начал фантазировать. — Вдруг в пушках живут человечки, вроде гномов или домовых? Тогда, конечно, ты не можешь вылезти и познакомиться со мной. Такие гномы живут только в старых пушках и видят мир через круглое окошко ствола, как через иллюминатор. Скучно. Наверное, поэтому и письма пишут».

Милан перечитал написанное, поморщился и хотел зачеркнуть, представив, как будет веселиться над его фантазиями тот чернявый кадет. Перечитал снова.

— Ну и что? — он хлопнул ладонью по столу. — Если он дурак, то пожалуйста.

Милан решительно сложил записку и воткнул в карман джинсов. Он выскочил в коридор, стал искать другие кроссовки, когда услышал из кабинета:

— Милан, ты куда?

— Я ненадолго.

— Нет уж, — отец вышел с трубкой в зубах и пачкой документов в руке. — На сегодня водных процедур достаточно.

— Так я…

— Посиди дома, подумай, к чему может привести разгильдяйство и необдуманность поступков.

— Пап, но я по делу, — взмолился Милан.

— Я раньше не замечал за тобой глухоты, — отец пожал плечами, скрылся в кабинете и оттуда добавил: — Надо показать тебя врачу.

Милан остался стоять в коридоре с кроссовками в руках.

Он мог уйти. Отец его не удерживал силой. Но что будет потом? Вдруг отец решит тогда, что сыну надо подумать о своём поведении неделю-две, сидя дома, а то и всё лето? Милан передёрнул плечами, с тревогой подумав, как же тогда пушечная почта. Если не отвечать день, ещё куда ни шло. Но неделя-две… Незнакомец обидится, и начавшей было завязываться дружбе придёт конец.

Рассвет ударил в окно комнаты Милана. Удар был такой сильный, что комната вмиг наполнилась светом, жаром и пыльными вихрями. Будто солнце раздавило оконное стекло, раздвинуло молекулы стекла, как лёгкий туман.

Сон Милана точно таким же солнечным нокаутом выбило из головы и перекинуло в следующую ночь, где снова будет поджидать сон.

Вскочив и одевшись, Милан сунул в рот булку и, дожёвывая по привычке на ходу, понёсся знакомой тропинкой, блестящей в обрамлении росы. Тропа выскальзывала из-под ног, и Милан, сосредоточившись на том, чтобы не поскользнуться, не заметил злополучного обрывка фундаментной кладки.

Серый кот, выглянув из травяных дебрей, проводил удивлённым взглядом пролетающего над землёй мальчугана.

Лоб и переносица пострадали больше всего. Пошла кровь из ссадин, из носа. Милан с пухлыми губами плаксивого ребёнка не плакал даже наедине с самим собой. Он покрутил головой и как мальчик из интеллигентной семьи, имевший в кармане чистый носовой платок, стал, однако, вытирать кровь пыльными листьями подорожника. Кровь остановилась, а остатки он смыл в ближайшем ручейке. В голове гудело. Ссадины жгло и дёргало. Милан прохромал дальше, хватаясь то за бок, то за локоть.

В пушечном стволе было тепло, чуть влажно от росы. И пусто. Не получив ответ, незнакомец не торопился писать новое послание. Милан опустил в углубление записку.

По улице проехал ранний жёлтый автобус, потянуло ветерком с залива. Чайка залетела в парк и с энтузиазмом тянула из мусорной урны что-то белое.

Милан уселся на скамейку. Он не собирался выслеживать «пушечного гнома». У него просто болела ушибленная нога и звенело в голове. Да и просьбу гнома о том, что приходить к пушке надо только после десяти часов утра, Милан не выполнил.

На улице появились первые проснувшиеся. Прошли несколько моряков. Один очкарик с папкой под мышкой, пытаясь закурить, несколько раз уронил папку. Развеселившийся Милан узнал в нём одного из экскурсоводов. Заслышав смех и увидев за парковыми деревьями физиономию своего малолетнего недруга, очкарик снова уронил папку и прибавил шагу.

«Интересно, — Милан разлёгся на скамейке, закинув ногу на ногу. — Кому нужен этот очкарик? Экскурсии он проводит скучно. Читает по бумажке. Девушки у него наверняка нет. Кому понадобится такой нескладный? Наверное, только родителям он и нужен. Да и то неизвестно, какие у него отношения с родителями. А я? Я кому-нибудь нужен, кроме родителей? Да и им… У них свои дела, своя жизнь, а я так, с боку припёка. Друзья? Они зовут меня гулять, потому что у меня хороший футбольный мяч, — он потёр лоб и зашипел, случайно коснувшись ссадины. — А мне кто-нибудь по-настоящему нужен?»

Милан несколько раз пожал плечами, окончательно заплутав в собственных рассуждениях. Он сел на скамейке, поглядел в сторону пушки и подскочил. Те два кадета опять стояли у пушки. Чернявый курил и воровато поглядывал по сторонам. Он облокотился о пушку, а ствол от взгляда Милана закрывала фигура второго кадета.

— Как нарочно, — прищурился Милан и помчался к пушке с весёлым криком. — Попались!

Чернявый поперхнулся дымом, выбросил сигарету и от кашля покраснел.

— Ты чего? Офонарел?

— Это ведь ты записку писал? — наступал на него Милан.

— Пацан, иди отсюда, пока цел, — вмешался другой, тоже коротко стриженный, только рыжеватый. — Ничего мы не писали. Отвали.

Милан сунул руку в пушечный ствол. Записки не было.

— Отдай, — набычился Милан. — Это ведь ты её взял. Если не ты писал, то она не для тебя. Отдай!

— Слушай, тебе же сказали, отвали, — разозлился чернявый. — Тебе уже накостыляли, ещё хочешь?

Он принял ссадины на лбу у Милана за следы недавней драки.