— Домой пойдёшь? — уловила его настроение Лариса Петровна.

— Да нет, — выдержал искушение Севка. — Я поработаю.

Отдуваясь, он ползал в огороде. Собирал сорняки в зелёное пластмассовое ведро. Спина ныла, в глазах темнело и мелькала трава, даже перед закрытыми глазами.

Саднило ладони под резиновыми перчатками, на коленки налипла земля.

Когда Севка закончил пропалывать длинную грядку, он выпрямился и увидел, что верхушка берёзы в углу участка порозовела от закатного солнца. Потянуло дымком вечернего костра, который жгли, дождавшись прохлады и росы.

Севка получил свои сто рублей и вышел за калитку.

Вид у него после рабочего дня был такой, словно с утра до вечера он валялся в овраге вместе с дядей Васей. Перемазанный, в рваных штанах. А до посёлка, который за станцией, ещё топать и топать.

Уже на подходе к дому в переулке усталая походка Севки изменилась. Он крался, держась в тени заборов. Он не хотел столкнуться с отцом.

Парень подошёл к пролому в заборе. Здесь он обычно пролезал на участок незамеченным. Но тут его и схватили сзади за локти, крепко, как бабочку за крылья. Трепыхайся, не трепыхайся — всё равно не убежишь.

— Попался!

Отец был почти трезвый. Севка, изогнувшись, успел это заметить. Отец перехватил его за запястья и держал их одной рукой железобетонной хваткой. Руки у него — как совковые лопаты, такие же широкие и чёрные от въевшейся грязи и загара.

— Папка, ну чего? Я есть хочу и спать. Пусти. Больно.

— Ага, — непонятно хмыкнул отец. — Сейчас я тебя досыта накормлю! Ты что же это моего другана обидел? Что же это ты, сопля беспорточная, на своего крёстного варежку разинул? — свободной рукой отец крутанул сына за ухо, а потом хлопнул его по губам так, что у Севки заныли зубы.

Севка заскулил. Хотел этим отца разжалобить. А сам придумывал месть для дяди Васи. Ещё крёстный называется, заложил с потрохами. Севка не успел испугаться, когда отцова рука скользнула к нему в карман. Этого Севка не ожидал. Отец нашёл сперва сигарету, а потом шестьсот рублей.

Круглое отцовское лицо вытянулось и побагровело.

— Ах, воровать взялся?! Курить? Ну ничего, я из тебя дурь выбью.

— Я заработал! — у Севки задрожали губы. Хоть и не любитель слёз, он заревел.

— Ага, знает кошка, чьё мясо съела! — обрадовался отец. — А мне говорили, говорили добрые люди, что ты воровством промышляешь. Я, дурак, не верил. Смотри-ка, ещё и штаны порвал!

Севка попытался вырваться, но едва не вывихнул оба плеча, так цепко держал отец. Он поволок сына к дому, по дороге вытягивая ремень из брючных петель.

…Через час, оглохнув от собственного крика и боли, охрипнув, Севка выскочил из дома. Забежал в баню и захлопнул дверь. Прислонился к ней спиной и зарыдал, завсхлипывал, сердито вытирая кулаком слёзы.

Он лёг на пол в предбаннике, сунул руку под тяжёлую лавку. Там в старой крысиной норе у него был тайник.

Крысу давно вытравили, а в её норе лежала маленькая жестяная коробочка из-под чая.

Севка открыл её, всё ещё всхлипывая и утирая то нос, то глаза, и начал считать деньги. Набралось всего полторы тысячи. Севка судорожно вздохнул и убрал коробку на место. Из этой же норы он достал свёрнутую в трубочку страницу из женского журнала мод. На фотографии красовалась пучеглазая красотка в шёлковом изумрудном платье с немыслимыми оборками и кружевами. Севка долго разглядывал картинку, прикидывая, пойдёт такое платье маме или нужно ещё красивее.

Подарить ей на день рождения такое платье, купленное на свои деньги, он решил давно. Севка снова вздохнул сонно и устало.

Залез на чердак по приставной лестнице и улёгся на ватный матрасик. Со стонами и кряхтением он наконец нашёл безболезненную позу и засопел. Завтра рано вставать, идти по участкам, спрашивать, просить, получать пинки вместо денег.

— Завтра я уж не попадусь, — прошептал Севка. — Держи карман шире. Пополнится моя крысиная норка.

А там, глядишь, зелёное или лучше розовое куплю…

Золотой бегун

Воздух рвал лёгкие, но это была приятная, знакомая боль. Ветер рывками ударял в лицо, а бег становился всё легче, быстрее, невесомее. Барьеры Лёвка перелетал красиво, сильно отталкиваясь шиповками от дорожки и взлетая высоко, оставляя позади препятствия и соперников. Звонко хлопали опрокинутые барьеры под ногами других бегунов. Но и хлопки, и топот, и дыхание, и крики болельщиков, перерастающие в вой, который доходил до исступлённого визга, толкали в спину и выбрасывали за финишную черту.

Боль крушила мышцы, лёгкие, но счастье победы затмевало всё. Лёвка вскидывал руки над головой, и в этот момент он слышал и видел всё и не слышал и не видел ничего. Он исчезал, растворялся в гуле трибун и в своём бешеном сердцебиении…

Лёвка проснулся с улыбкой, слизнул солёный пот с губ. Но в ту же секунду железный штырь напомнил о себе яркой вспышкой боли и воспоминанием. Лёвка закричал протяжно, затравленно, безнадёжно.

Тут же прибежали родители, вспыхнул свет, проснулась сиделка. Раздался противный стук ногтя по ампуле. Мальчик смолк, увидев белое мамино лицо. Отец на ходу натягивал свой любимый полосато-синий халат. Он смущался сиделки и своих синих трусов с тигрятами, которые Лёвка с мамой ему купили.

Лёвка улыбнулся. Мать облегчённо вздохнула. Контуженная обезболивающим боль в ноге заглохла. Все пошли досматривать сны, и он остался один в темноте.

Напротив его кровати на стене поблёскивали медали и кубки. Лунный свет их касался чуть, но они сияли и слепили глаза.

Лёвка отвернулся к стене.

Он разметал все медали и кубки, когда вернулся из больницы с железными штырями, которыми было нашпиговано колено. Лёвка кричал от боли, прыгал на одной ноге и бил, крушил, валил на пол, а потом и сам повалился без сознания. Когда пришёл в себя, увидел, что все грамоты и медали висят на прежних местах. Мать хотела убрать, а отец велел оставить. Даже фигурка золотого мальчика не отломилась от крышки одного из кубков и всё так же парила в воздухе, преодолевая все препятствия.

В голове Лёвки всё прокручивался и прокручивался, как в замедленной съёмке, тот старт. Он и был записан на кассету, но ни сейчас, ни после ему кассету, скорее всего, не покажут, и всё останется только в его памяти обрывками, картинками.

Перед стартом был сильный дождь. Тренер Иван Иванович прошёл по беговым дорожкам, всё глубже надвигая кепку на глаза, и, вернувшись к Лёвке под навес, сказал:

— Лёва, никуда не годится. Надо сниматься.

— Ван Ваныч, я побегу, — парень завязывал и развязывал шнурки на шиповках. Перед стартом он всегда говорил мало, прерывисто.

Он собирал длинные, до плеч, чёрные волосы в хвостик, туго завязывал его резинкой. Потом долго и пристально разглядывал носки шиповок с глуповатым, расслабленным выражением красивого смуглого лица, узкого, с тонким носом и тонкими губами, впалыми щеками, обтягивающими скулы, с высоким лбом и умными, печальными и всегда будто немного усталыми глазами.

Лёвка никому не собирался дарить золотую медаль. Он приходил на любое соревнование и брал своё «золото», как всем казалось, без усилий и надутых на шее жил. Лёвку прозвали «золотым мальчиком» и поговаривали, что такие бегуны рождаются раз в сто лет.

К этим разговорам вокруг Лёвка не прислушивался. Он тренировался, приходил на соревнования и снова и снова брал «золото». Всегда.

Он и в тот дождливый день собирался его взять.

— Лёва, я категорически против, — Иван Иванович навис над своим подопечным. — Я пойду и сниму тебя по техническим причинам.

— Я всё равно побегу, — услышал тренер в ответ. Лёвка готов был уйти от пухлого Ван Ваныча в огромной серой грузинской кепке только из-за того, что тот мешал ему бежать.

Иван Иванович пожал плечами и махнул рукой. Он единственный, кто знал, что его подопечному не нужны медали, ему нужен только бег и только самый красивый и быстрый бег.