Саня завистливо поглядел на крепкую плечистую фигуру брата. От природы он, что ли, такой мускулистый?

Вроде бы, приезжая в отпуск, не таскал гири по утрам и не бегал кроссы. Целыми днями валялся на диване перед телевизором с книжкой, похрустывая орешками в сахаре, от которых вовсе не худеют. И всё равно оставался поджарым и могучим на зависть тщедушному, тонконогому и тонкорукому Сане.

Уж Саня и бегал, и прыгал целыми днями. А всё равно оставался хрупким и звонким, как кузнечик.

Павел вошёл в дом. Санька всё ещё стоял у окна, мечтая о фигуре супермена, и неожиданно получил щелчок по затылку.

— Шнурок, чего зеваешь? — насмешливо спросил Павел.

— Меня Шурка зовут, а не Шнурок. А ещё лучше — Саня. Что ты дразнишься?

— Нет, на Шурку, а уж тем более на Александра, ты не тянешь. Пока — Шнурок.

Саня надул губы и отвернулся.

«Вечно Пашка подтрунивает. Взрослый же мужик, — Саня покраснел от возмущения. — Тридцать пять лет, а ума нет. Как его в армии держат? Лучше бы таких, как я, брали, рассудительных, серьёзных».

Он давно мысленно примерял на себя военную форму. Завидовал брату так, что челюсть сводило. И эти майорские погоны, и форма, и высокие ботинки на шнуровке, и орденская планка, жёлтая и красная полоски — отметки о ранениях, и островок седины над левым ухом, проросший в ёжике коротко стриженных волос, — всё это будоражило Санькино воображение, казалось единственно мужским и настоящим.

Пашка бросил сумку у двери и плюхнулся на диван. Руки на спинку положил, запрокинул голову, и на всём его лице, кругловатом, как у матери, появилось выражение блаженства.

— Взболтало в автобусе, как гоголь-моголь, — ни к кому не обращаясь, глядя на сучковатый, жёлто-янтарный от старости потолок, пожаловался Павел.

— Зачем форму портить? — Санька тоже не смотрел на брата, теребил край петушиной льняной скатерти. — Рукава завернул, измял, воротник расхристанный. Офицер должен быть подтянутым!

— Поучи меня, поучи, — ласково попросил Павел. — Ехал домой и мечтал, что сопливый Шнурок будет меня учить жизни.

— Я не Шнурок, я Шурка, — дрожащим от обиды и подступивших слёз голоском выдавил Саня.

— На минуту вас оставить нельзя, — мать вернулась в комнату с дымящимся пирогом на синем фарфоровом блюде. — Уже поцапались. Паш, ты же взрослый, что ты его дразнишь? Садитесь к столу. Шурка, ты ведь хотел сладкого?

— Теперь не хочу, — Санька мужественно отвернулся. — За один стол с ним не сяду, — пробормотал он еле слышно.

— Тем лучше, — потёр руки Павел. — Мне больше достанется.

Санька сел на диван, где только что восседал Павел, подобрал ноги, опёрся подбородком о колени. То и дело ему приходилось сглатывать слюну. Брат нарочно пил чай, громко прихлёбывая, оглушительно грыз сахар и нахваливал зефир и вафли.

— Ты хоть дома побудешь? — мать ничего не ела, разглядывала Павла.

— Мам, два дня, — Павел говорил неохотно, раздражённо. — Скажи спасибо, что хоть на столько вырвался. Дом покрашу, картошку выкопаю. Хотя этого бездельника, — Павел кивнул в сторону Сани, — надо бы тоже к сельхозработам привлечь.

— Нет уж. Пусть занимается… — мать осеклась. — Да и ты бы, Паша, отдыхал. С домом и огородом дядя Коля поможет.

— Погоди, — нахмурился Павел. — А чем это там нашему профессору надо заниматься?

— Не хотела говорить, Пашенька. У тебя и без того на службе голова кругом… — мать замялась. — Саньку по географии на осень оставили. Если в сентябре не пересдаст, будет второгодником.

— Та-ак, — опять ласковым, чуть скрипучим голосом протянул Павел. Когда Санька был совсем маленьким, таким голосом Павел пугал его, изображая Бабу-ягу. — Почему ты раньше мне не сказала? Его не сладостями надо кормить, а ремешком потчевать. Выпороть его соответственно возрасту и поведению.

— Паш, ты в детстве тоже мало походил на ангела! Но никто тебя наказаниями особо не третировал. А Шурка хоть и проштрафился, летом всё-таки занимался, готовился…

— Я вижу. Судя по его загорелой физиономии, он много времени проводил за книгами.

Саня почувствовал, как покраснело лицо. Заныло в животе. С Павла станется. Пару раз Санька крепко получал от брата и хорошо помнил эти оба раза. Здоровый, взрослый мужик. Что ему стоит взгреть Саньку по первое число. Саня покосился на приоткрытую дверь в коридор. Но пути отступления пролегали мимо стола, за которым царил брат.

— Бегаю я быстрее, — заметил Павел. — Так что не вздумай! — он пристально посмотрел на Саню.

Глаза у Павла цвета осенней полыни, чуть с рыжиной, с тонкими морщинками в углах глаз. Такие морщинки появляются, когда люди много улыбаются, да к тому же большую часть жизни проводят на открытом воздухе, где солнце и ветер заставляют постоянно щуриться. К Павлу относилось и то и другое, он и сейчас вдруг заулыбался.

— Мать, а с чего ты решила, что он будет эти дни усиленно заниматься? Ведь всё лето гонял лодыря. Даже если я ему сейчас всыплю, то через два дня уеду, и он снова загуляет. А?

— Не понимаю, что ты предлагаешь? — растерянно и вкрадчиво спросила мать. Она-то уже смирилась с тем, что Санька останется на второй год, и боялась, что Павел, скорый на расправу, всё-таки отлупит Саньку сгоряча.

— Наш профессор мечтает стать полководцем. Можно совместить приятное с полезным. Он поедет со мной в отряд и поживёт там немного. Валять дурака будет не с кем, тем более под моим присмотром.

— Ну, я не знаю, — мать оглянулась на Саню. — Ты как?

— Мам, конечно, я поеду, — он вскочил, в мгновение простив все нападки брата. — Только если Пашка драться не будет. А то заберёт меня к себе, и начнётся…

— Не боись, Шнурок, бить буду вполсилы.

Санька пренебрежительно отмахнулся, почувствовав, что опасность миновала и сейчас неприступного, строгого Пашку можно ткнуть кулаком в плечо и даже затеять шуточную возню, едва не опрокинув стол с любимыми сладостями.

С приоткрытым ртом Саня глазел сквозь пыльное стекло автобуса. В Москве он оказался впервые. Вдруг увидел, что москвичи, особенно москвички, ходят по улицам в таких одеждах, в каких щеголяют только телеведущие и артисты.

— Прям из телика вылезли, — прошептал Саня, прильнув к окну.

— Ты что бормочешь? Сейчас зайдём в общагу на минутку. Я только вещички оставлю. И в отряд. У меня свой кабинет, там и поживём, пока ты у меня гостишь. А в общаге сосед по комнате. Отношения у меня с ним не очень.

Увлечённый созерцанием московской жизни, Санька машинально кивнул. Иномарки обгоняли автобус, запрудили шоссе, блестели на солнце, суетились, воображали вместо своих хозяев, прятавшихся за тонированными стёклами…

Первым признаком военной жизни для Сани стал постовой на контрольно-пропускном пункте у ворот общежития. Санька ожидал, что у брата, одетого в гражданское, постовой потребует удостоверение. Но солдат, затянутый ремнём поверх мешковато сидевшей формы, беспечно отвернулся от проходивших.

— Он тебя знает? — расстроенно спросил Саня.

— Навряд ли. Здесь живёт туча народа, жильцы то и дело меняются, многие пропадают в командировках месяцами. Разве всех упомнишь, — Павел усмехнулся. — А ты думал, он мне честь отдавать будет?

— Ничего я не думал, — надул губы Саня.

В просторном вестибюле общежития за высокой стойкой сидел офицер. Судя по важному виду, не иначе как комендант, в крайнем случае дежурный. За его спиной во всю стену была панель с разноцветными рубильниками, рычажками и кнопками.

На лифте поднялись на одиннадцатый этаж. У Сани захватило дух от подъёма. В посёлке какие лифты?

В длинный тёмный коридор выходило множество дверей. От мусоропровода в конце коридора невыносимо воняло. Этот запах чуть снизил градус Санькиной восторженности от военного быта. И комната, в которой Павел жил с соседом, оптимизма тоже не прибавила.

Оторванный клок обоев был подклеен скотчем и поблёскивал на свету. На окне не было штор, и это выглядело, как глаз без ресниц, скучный и больной. Поперёк форточного стекла пролегала трещина. Над кроватью Пашкиного соседа красовались вырезки из журналов с полуобнажёнными девицами. Санька фыркнул и покраснел.