— Я тоже. Но вот в чем штуке — с годами начинаешь понимать то, о чем научился говорить еще в детском саду. Очевидно, в этом и состоит взросление человека.

Пульт вдруг разгорелся множеством ослепительных огней, а откуда-то снизу в зал потек гул — сначала слабый, еле слышный, потом стремительно набирающий чудовищную грозовую силу.

— Начали! — срывающимся голосом закричал Игорь. — Начали, Андрей Иванович!

Все поплыло перед глазами Акимова. Со всех сторон его окутала мягкая, чуть светящаяся мгла, насыщенная тысячами неясных шорохов. Скоро он почувствовал, как начинает постепенно исчезать ощущение собственного тела. И тут колышущаяся пелена исчезла, и он увидел, как на далеком горизонте набухает розовый рассвет.

Акимов медленно летел над черной, напитанной весенней влагой степью. Небо над ним было белесым, чуть подсвеченным восходящим солнцем, а в густой синеве на западе еще слабо светились последние звезды. Было удивительно тихо, как бывает только в предутреннем сне, и он почувствовал себя большой бестелесной птицей, отправившейся в далекий перелет. Ему захотелось испытать свои новые крылья, и, сделав плавный вираж, он повернул на север, стремительно набирая скорость. И увидел далеко впереди поселок.

Он состоял из нескольких десятков приземистых деревянных домов, покрытых соломой, и теснился на дне узкой балки, рассеченной прихотливыми узорами серебристой речки. Многие дома были перекошены, запущены, забиты посеревшими от времени досками: не так давно кончилась гражданская война, и не все еще вернулись в родные места, а многие так никогда и не вернутся.

Акимов не спеша пролетел над деревенской улицей, стараясь запомнить и разбитые в грязь узкие колеи, и тощие штабеля дров, жмущиеся к стенам домов, и красный выцветший флаг над крыльцом местного сельсовета. Но людей он нигде не встретил и потому снова поднялся в небо. За речкой он увидел поле, почти высохшее под лучами весеннего солнца. Там копошились десятка три женщин и стариков, пытающихся с помощью двух хилых лошаденок распахать неподатливую землю. Акимов знал, что нужно спешить, но не мог не спуститься к работающим людям. Он старался запомнить лицо старика, упрямо ведущего гнедую лошадь под уздцы, и тонкие фигуры трех мальчишек, впрягшихся в тяжелый плуг, и карие глаза молодой женщины, закутавшей лицо от пыли белым платком. Потом под ним опять замелькала серым полотном степь, а через несколько минут он увидел впереди широкую полосу воды и понял, что это Волга.

Вся страна, полуразрушенная, голодная, поднимающаяся из руин, расстилалась перед ним от горизонта до горизонта по обоим берегам великой реки. Гражданская война, интервенция, две страшные засухи прокатились по ней губительным смерчем за какие-то четыре года, но упрямые ростки новой жизни везде поднимались на глазах, и было видно, что никакая сила не в состоянии вогнать их обратно в небытие и прах. Акимов пролетал над десятками городов и деревень. Он помнил, что Игорь снимает с него мнемограмму, и потому старался превратиться в бесстрастную кинокамеру, готовую запечатлеть все и вся в своей механической памяти. И только когда впереди темным островом выплыл ему навстречу гигантский город, его сердце снова дрогнуло и он вновь обрел способность осознавать происходящее…

Ориентируясь по кремлевским башням, он без особого труда нашел здание Совета Народных Комиссаров и скоро оказался в Свердловском зале, заполненном сотнями людей. Некоторое время он плыл над рядами кресел, вглядываясь в лица делегатов и не решаясь взглянуть на трибуну, и только когда все дружно встали и зааплодировали, Акимов понял, что сейчас будет говорить Ленин.

Для Акимова исчезли и зал, и длинный стол с президиумом, и даже он сам — все сосредоточилось в невысокой, с детства знакомой фигуре человека, энергично выступающего с трибуны. В нем не было ничего необычного, выходящего за рамки того облика, который создает каждый в своем сознании после посещения Мавзолея и знакомства с немногочисленными документальными фотографиями. Но Акимов видел живого человека, чувствовал себя его современником и был по настоящему потрясен.

Он не мог ничего слышать, но знал, что Владимир Ильич закрывает свой последний съезд и говорит о роли партии в революционной борьбе рабочего класса, о непобедимости завоеваний Октября. Сколько раз потом люди в годы самых тяжелых испытаний будут повторять ленинские слова о том, что никакая сила в мире, сколько бы зла, бедствий и мучений она ни могла принести еще миллионам и сотням миллионов людей, основных завоеваний нашей революции не возьмет назад, ибо это уже не наши, а всемирно-исторические завоевания.

…Когда Акимов снова пришел в себя, он увидел словно в тумане лица членов комиссии и тревожные глаза хронотехника.

— Все хорошо, — с трудом вы говорил Акимов. — Я… видел…

Он сорвал с себя паутину проводов и, поднявшись, на негнущихся ногах пошел к выходу. Хотелось сказать что-то ободряющее людям, окружившим его, но сил для этого не было, и Акимов только улыбался и пожимал протянутые со всех сторон руки. Он не помнил, как очутился в лифте и спустился на первый этаж, где его уже ждали все остальные работники Института Времени, радостные и возбужденные. Собравшись с силами, Акимов громко сказал: «Спасибо всем вам!» Люди тихо расступились перед ним, и вскоре он увидел бескрайнюю степь, бело-голубой простор, заполненный упругим ветром, и, не оглядываясь, пошел вперед, увязая в зернистом влажном снегу.

В кабине космокатера было сумрачно, ее освещали только свет Юпитера да разноцветные огоньки пульта управления. Акимов сидел в кресле первого пилота и старался незаметно чуть-чуть менять траекторию, возвращая рукам «чувство штурвала». Сидевшие рядом Януш и молодой астрофизик Фоменко делали вид, что не замечают маленьких хитростей начальника и смотрят только на желтое пятнышко Амальтеи, быстро растущее впереди.

— Отвык, — вздохнул наконец Акимов и снял руки с пульта. — Януш, возьми управление. Нечего валять ваньку.

— Ничего, Андрей, привыкнешь, — засмеялся Граховский. — Тут мы подраспустились без тебя, ударились в философствования. Так что придется тебе совершить круиз по спутникам, навести порядок. А пилота мы тебе не выделим. Верно, Василь?

— Так, — смутился Фоменко. —

Э-э… Собственно, нет. Пилоты для Андрея Ивановича будут. Да хоть я, к примеру.

— Ничего, товарищи, дел теперь для всех хватит. И для пилотов, и для вас, астрофизиков, — сказал Акимов. — Пора нам за Юпитер браться как следует, потому что это часть нашего завтра. Знаете, о чем я думал тогда, после встречи с Лениным? О том, что когда-то для миллионов людей будущим были мы. И наши дела… Передай мне управление, Януш, — Амальтея. Штурм Юпитера начнется отсюда.

Владимир Лигуша

ЗЕМЛЯНИЧНЫЙ ПИРОГ

Инна остановилась перед столом, торжественно держа на вытянутых руках огромное блюдо. На нем, покрытый румяной корочкой и натеками шоколадного крема, источал несказанный аромат земляники чудесный пирог. Девять лет Инна не знала этого запаха; четыре года она возилась с интегратором, пытаясь заставить его сотворить это чудо. И вот, когда она наконец испекла настоящий земляничный пирог, пришло сомнение: вдруг это нужно только ей самой?..

Инна ревнивым взглядом окинула сидящих. Три пары детских глаз, увидевших свет на Терции… Прислонившись к дверному косяку, Андрей наблюдает.

— Это земляника? — тихо спрашивает маленький Эдди, жадно расширяя ноздри.

— Что же еще? — возмущенно шепчет Анка, будто сто раз уже пробовала такой пирог…

Эти двое покорены, хотя еще не отведали пирога. Остается Нат. Глаза восьмилетнего мальчика уже научились внимать реальности, становясь все более равнодушными при виде похожих на вымысел картинок стереовизора…