Но сердце тревожно застучало. Пришла беда! Пришла беда!

Что-то надо было делать, что-то предпринять. Но что? Ведь сегодня все равно ничего не успеть. Если Санька предатель, он, наверное, уже следит. Нет, нет, надо ждать.

И приняв это, как уже потом оказалось, ошибочное, роковое решение, Таня, расплескивая воду из ведра, направилась домой.

— Санька Гноек объявился у нас в Комарове, — сказала Таня матери. Сказала будто между прочим, легко, беспечно, мимоходом — не хотела расстраивать старушку. И, сказав об этом, сразу же прошла в соседнюю комнату: ей не хотелось видеть испуганных глаз, слышать беспокойных вопросов матери.

Люди по-прежнему рвались в бой, жаждали «настоящего дела», а пока были только будни: скученность в землянках, частая смена караулов, постоянная забота о пище и долгие, нескончаемые разговоры о положении на фронте, о семьях, о сырости и холоде, которые стали ощущаться сильнее и сильнее. И ожидание. Что будет завтра, послезавтра?.. Какую борьбу с гитлеровцами сможет вести небольшой партизанский отряд, расположившийся под самым носом у немцев в их ближайшем тылу, неподалеку от переднего края?

Неизвестность и тревога томили партизан, и это, несомненно, накладывало отпечаток на их настроения и поступки.

На первых порах партизанские будни оказались не под силу некоторым пожилым, не привыкшим к походной жизни людям. Одни почти лишились сна, так как привыкли к домашним постелям и не могли спать вповалку на земляном полу или топчанах; другие страдали от ломоты и ревматизма; третьи маялись животом… Врач Вульф Гусинский прилагал немало сил, чтобы поддерживать здоровье каждого человека.

Наиболее молодые и горячие, представлявшие себе лесную жизнь в излишне романтизированном виде, откровенно считали, что «нечего без толку тратить время». Им казалось, что ничего не стоит ударить по немцам, разгромить их передовые части или хотя бы наделать шуму и паники — знай, мол, наших.

Может быть, это даст возможность частям генерала Селезнева перейти в наступление. Небось батальон капитана Накоидзе, через которого поддерживалась связь со штабом 17-й дивизии, тоже засиделся. Эх, будни, будни!..

Конечно, будни эти были тревожными, опасными. Вокруг находились фашистские войска, каждую минуту можно было ожидать появления карателей; связь с подпольщиками в селах района и с подразделениями Красной Армии налаживалась с трудом, новости из Москвы доходили случайно и редко… Все это угнетающе действовало на отряд, и Гурьянов и Курбатов уже несколько раз говорили с Карасевым, чтобы о каждом, даже маленьком деле подробнее информировать бойцов и тем самым убеждать их, что «подготовительный период» не пустая трата времени.

С первых дней оккупации в села района стали посылаться разведчики Шли они в одиночку или парами, иногда с оружием, спрятанным под пальто или ватниками, а иной раз безоружные, с палками в руках, под видом местных жителей, разыскивающих своих родственников, заблудившуюся скотину или желающих выменять варежки или носки на кусок хлеба и горсть пшена. Чаще других в разведку отправлялись Яков Исаев, Александр Александров («Дважды Саша» — шутливо называли его партизаны), Федор Герасимович, а иногда и заместитель командира отряда Василий Кирюхин. Они же выводили из лесов и переправляли в расположение 17-й стрелковой дивизии бойцов и командиров Красной Армии, вырвавшихся из немецко-фашистского окружения. «Окруженные» не только горячо, зачастую со слезами на глазах благодарили партизан за помощь, но и сообщали ценные сведения о дислокации и движении вражеских частей. Эти выходы в села, а также засады возле лесных дорог и Варшавского шоссе не только приносили в отряд свежий ветер, но и были продолжением той боевой работы, начало которой положила разведка в Угодский Завод.

Командование отряда все чаще узнавало, какие немецкие части накапливаются в лесах, населенных пунктах или движутся по дорогам, в каких селах имеются постоянные гарнизоны, где уже назначены старосты, как относится население к оккупантам. Все эти сведения немедленно отправлялись в Московский штаб партизанского движения, в окружком партии в Серпухов и командиру 17-й стрелковой дивизии Селезневу Связь с Серпуховом осуществляли специально выделенные для этого партизаны Толмачев, Карпиков и Соломатин, а до передового батальона дивизии, которым командовал капитан Накоидзе, чаще всего добирался, скрытно переходя линию фронта, партизан Павел Михайлович Артемьев.

Два этих коммуниста — плотный, широкоплечий, малоразговорчивый, но добродушный Михаил Иванович Соломатин, бывший начальник Угодского уголовного розыска, и низкорослый, будто вросший в землю, крепыш Павел Михайлович Артемьев, в мирной жизни механик райлесхоза, так же как и Исаев, стали главными связными командования партизанского отряда и подпольного райкома. Свою трудную и опасную работу они выполняли, казалось, как обыкновенное, вполне привычное дело. Но все знали, что пройти через гущину леса и малозаметными тропами подобраться к переднему краю, где зарылись в землю немецкие наблюдатели, пулеметчики и артиллеристы, лежать в темноте часами, выжидая удобный момент, чтобы добраться до своих войск, — это требовало риска, выдержки и самообладания.

С нетерпением ожидая как-то возвращения связных, Курбатов не удержался и поделился с Гурьяновым своими мыслями:

— Знаешь, друг, как отправляем их — душа болит.

— А ты не расстраивайся, — успокоил его Гурьянов, который и сам не меньше друга волновался за судьбу связных. — Ребята надежные.

— Ребята! — задумчиво повторил Курбатов. — Отцы семейств… Знаешь, что меня удивляет и трогает? Соломатин и Артемьев, Александров и Герасимович и, конечно, Исаев сами, наверное, не понимают, что они герои!

— Ну уж, и герои.

— А как их назвать иначе? В горячке боя застрелить несколько фашистов, захватить, предположим, пулемет — это героизм, спору нет. Но разве идти в одиночку, прячась и скрываясь, да еще зная, что тебя в любой момент могут схватить и расстрелять или повесить, — разве это легче, а не потруднее?

— Дорогой мой философ. — Гурьянов дружески обнял Курбатова и слегка прижал его к своей могучей груди. — Ты прав, конечно. Но раз надо — люди идут. На то они коммунисты, советские люди, партизаны. Ну, а сам ты? Тоже ведь герой — ходишь на связь, рискуешь попасть на первую же осину.

— Не обо мне речь, — сконфузился Курбатов. — Тоже придумал. Риск, конечно, есть… Не без того…

Да, Курбатов не только посылал связных и разведчиков, но и сам ходил на явки, чтобы лично узнать важные новости и дружеским словом и советом подбодрить подпольщиков. Застегнув на все пуговицы черное зимнее пальто, натянув по самые уши кепку и сняв очки (он приучался ходить без очков, так как без них лицо его сразу преображалось), он шел много километров по грязи и мокрому снегу то в одно, то в другое село, украдкой пробирался в нужную избу — «точку» — и там впитывал все, что могло пригодиться в работе. На случай непредвиденных обстоятельств — встречи с немцами, неожиданной облавы полицаев — Курбатов носил с собой фальшивый, но добротно сделанный паспорт на имя рабочего Алексея Михайловича Сергеева. На паспорте была по всем правилам приклеена фотокарточка «Сергеева», конечно, без очков, четко выделялись на положенных местах печати.

Только вчера «Сергеев», прошагав несколько километров на север от лагеря партизан, добрался до деревни Чаплино. Идти было трудно: дул не ветер, а ветрище, он яростно рвал полы пальто, холодил спину, руки, лицо, забивал дыхание. Подслеповато щурясь (жаль, очков нет), Александр Михайлович упрямо вышагивал метр за метром, стараясь отбросить от себя заботы и тревоги. Но мысль не папиросный окурок, не клочок бумажки, не пустая гильза: отшвырнул, и баста. Нет, голова была забита мыслями, и каждая казалась самой важной, самой главной и в первую очередь — вправе ли он, подпольный секретарь, идти к оставленным партизанским связным. Но кто пойдет, кто, если не он? Голова горела, гудела. Только у крайнего дома деревни Курбатов почувствовал, что по-настоящему промерз.