— Ну, и кто мне объяснит, почему я должна узнавать о таких событиях случайно?

Хельна заплакала. Гудред тоже как-то подозрительно всхлипнула и прижала ребенка к себе, будто пытаясь защитить от неведомой опасности.

— Чего ты его тискаешь? Помыла? Теперь пеленай и отдай счастливой матери. И чего вы на меня смотрите, как солдат на вошь?

— Госпожа, — голосок роженицы был тихий, в нем сквозило отчаяние, — госпожа, позвольте мне оставить этого ребенка себе…

Я слегка опешила от такого разворота событий. Так вот почему они скрывали от меня беременность служанки! Они думали, что я… кстати, а что именно, я по их мнению, должна с ним проделать?

— А куда еще его девать? Конечно, оставляй.

Женщина посмотрела на меня сперва недоверчиво, но потом лицо ее приняло счастливое выражение, и она разрыдалась, прижимая к груди свое дитя.

А я вдруг засомневалась в своем решении. Вообще-то темный мог и не любить детей, а я тут распоряжаюсь. Хотя… пусть привыкает, у него ведь и свои появятся рано или поздно!

— Макар, идем-ка со мной. А ты, Гудред, прибери тут все, пожалуйста, Хельне нужно поспать.

И, не слушая их причитаний и благодарностей, я выскочила за дверь в сопровождении пожилого дворецкого. Блин, и надо же выдумать более неподходящую должность для этого деревенского деда!

Оказавшись в коридоре, и отойдя на расстояние, достаточное для того, чтобы исключить всякую возможность подслушивания, я обернулась к своему спутнику.

— Скажи-ка мне, чего вы боялись?

— Да, пустое, госпожа, бабьи страхи.

— Из за бабьих страхов такого не случается. Говори! — Мой голос зазвенел сталью, подхваченной у супруга.

— Дак чего боялись… боялись, что вы, госпожа, дитенка у Хельны отнимите.

— Это я поняла. Но зачем?

— Дык, известное дело зачем, в зелье каком сварить. Господа маги так всегда делали.

Я замерла, забыв как дышать. Боги! Дан!

— И Дан? — голос мой сорвался.

— Нет, госпожа. Молодой князь никогда ничего подобного не делал. Он вообще дворню не замечает, ходит, будто и нет нас. Да только хорошо это. Пусть уж лучше не замечает. А то… мне-то что, с меня взять нечего. А вот Хельна страху натерпелась, когда он ее себе в служанки взял.

— Почему? Тоже боялась, что он ее в зелье сварит? — Я понимала всю глупость своего вопроса, но должна была услышать ответ на него.

— Нет, госпожа. Боялась, что спать с ним придется. Она ж сюда совсем молоденькой попала.

— И как? Пришлось?

— Нет. Как батюшка князя умер, так он, почитай, ни одной девицы и не трогал…

— А, — у меня закружилась голова, и я оперлась рукой о стену, — а до того?

— До того? А как же! Батюшка его строго следил, чтобы сын его рос настоящим мужчиной. Да что с вами, госпожа? Никак плохо?

Мне не было плохо. Мне было противно. Омерзительно. Мне хотелось завыть во весь голос и забиться в истерике. Но я только поблагодарила слугу и отправилась в спальню. Нашу спальню. И единственной мыслью моей было, та ли это кровать, на которой мой супруг насиловал деревенских девиц или другая?

— Другая. Ту я сжег сразу же, как умер мой отец.

Дан стоял на пороге, будто не решаясь войти. Я протянула к нему руки. Он остался стоять, будто не понимая, чего я от него хочу. Тогда я сама шагнула к нему, прижалась всем телом, дрожа, будто от холода.

— Дан. Дан, — это было все, что я могла выговорить.

Он будто очнулся, отвел меня к кровати, усадил к себе на колени, обнял, прижал к груди.

— Тихо, девочка. Тихо. Я тебя не обижу, слышишь? Никогда.

— Да разве в том дело? Дан, как же ты… как же ты жил тут?

Я разрыдалась, разрываемая на куски болью и отчаянием, а он только прижал меня покрепче, давая выплакаться, и ничего не говорил, до тех самых пор, пока я не успокоилась и не обмякла в его руках.

— Ты меня ненавидишь? — Он спросил это тихо, едва слышно, и от этих его слов у меня едва снова не приключилась истерика.

— Конечно нет! Почему?

— Потому что я — чудовище. Эти люди не зря меня боятся. Я сделал много зла. Знаешь, когда-то я искренне считал себя слабаком и честно старался оправдать ожидания отца. Девиц вот… да и не только… Нет-нет! — он снова услышал мои мысли, — младенцев я не варил, это моя мать… Ой, Лада, ну не плачь, пожалуйста. Не плачь, слышишь?

— Я люблю тебя, князь Дан. Неужто ты думаешь, что я могу не переживать за тебя? Не чувствовать твою боль?

— Это правда? — Голос его снова стал едва слышным, — Любишь? Меня? Но…

— Но что? Что?

— Не смотря на то, что ты сейчас обо мне узнала?

— А что я узнала? Что тебе не повезло с родителями? Была бы некроманткой, выкопала бы их и еще раз убила! — Я почти кричала, пытаясь хоть как-то излить свою ярость.

— Тише, девочка. Тише. Слуги услышат, решат, что я и с тобой что-нибудь нехорошее сотворил. И не плач больше. Все же хорошо, я здесь, с тобой, а они давно гниют на фамильном кладбище.

Он говорил еще что-то. Утешал меня, укачивал, как ребенка. И моя боль стала успокаиваться, укладываться куда-то в глубины души, чтобы остаться там навсегда.

— Дан! — Я чуть отстранилась от него, вспомнив о своем опрометчивом решении, — я… ты только не сердись. Я разрешила Хельне оставить ребенка. Это… ничего?

— Для тебя, что угодно, — он поцеловал меня в лоб и ссадил с колен, — пусть живет. И перестань переспрашивать меня по каждому поводу. Этот замок и Ваш тоже, госпожа княгиня.

— Спасибо тебе. Давай тогда пойдем обедать, а?

— Пойдем. И… не переживай больше.

К этому разговору он вернулся только вечером, когда мы лежали в постели закрывшись каждый в свои переживания.

— Лада… я должен с тобой поговорить.

— Давай. Только, мое сердце подсказывает, что ты хочешь какую-то глупость сказать.

— Провидица, — он слегка взъерошил мои волосы, но потом посерьезнел, — ты сказала, что любишь меня…

— Люблю. Да ты и сам это видишь. Ты ведь маг.

— Вижу. Поэтому и хочу поговорить. Я… я ведь темный. Темные не умеют любить.

— Ясно, — я потерлась щекой о его плече, не то утешая, не то ища утешения сама.

— Что тебе ясно, — он было вскинулся, но улегся на место, — что? Ты понимаешь, что любишь человека, который никогда не ответит тебе взаимностью?

— Послушай меня, Дан. Я скажу один раз и больше повторять этого не стану. Любовь это то, что дарится просто так. И этот подарок приносит дарящему удовольствие, которое не приносит ничто другое. Мне хорошо уже оттого, что я могу тебя любить. Мне ничего больше не надо.

— Вот как? А если я буду плохо с тобой обращаться, или… ну не знаю, по бабам буду ходить?

— Причем тут это? Моя любовь это не вся я. У меня есть еще гордость, есть инстинкт самосохранения, в конце концов!

Он помолчал, явно пытаясь осознать полученную информацию.

— Я…, кажется, я понял тебя. И ни по каким бабам я не пойду. Знаешь, я не хочу потерять тебя. И твою любовь.

— Да? Ну, тогда не ходи… по крайней мере, без меня, — я не выдержала накала страстей и выдала первую подвернувшуюся пошлость.

Он засмеялся и поцеловал меня, закрывая тем самым тему наших взаимоотношений раз и навсегда.

И ведь знал, что не стоит закрывать глаза на роман Хельны с каким-то пейзанином! Стоит выпороть обоих для острастки, чтоб другим неповадно было!

Да закрутился как-то, а потом и вовсе сам женился. Да и… как-то все равно мне было, чем там занимается моя дворня. Работают и ладно!

А зря, как оказалось. Я вышел из лаборатории и едва не провалился сквозь пол, услышав разговор супруги и Макара. И понял, что уж теперь-то она точно перестанет быть такой нежной!

Моей яростью пожилого слугу снесло в сторону и впечатало в стену. Я влетел в комнату к Хельне, кипя желанием стереть с лица земли человека, который разрушил мое счастье одним своим появлением на свет.

Хельна уже спала. Младенец сучил ручками и ножками в своих пеленках, под умиленным взглядом Гудред. Дети самой старухи погибли в котле моей матушки.