Страшной болью отзывались воспоминания, мучительно было понимать, что кроме нескольких фотографий, писем, воспоминаний и снов – больше никогда ничего не будет. Теперь я знаю, что самое страшное для пережившего потерю – это отсутствие продолжения. Это осознание конечной точки. Я была, я продолжала быть. А Никита прошел точку невозврата, перестал быть, продолжая жить во мне.

В эти по-настоящему черные дни я писала письма Никите. Письма в никуда, письма, обреченные никогда не быть отправленными, прочитанными.

Я умудрилась защитить дипломную работу. Видимо, зная о моем горе, преподаватели меня просто пожалели, потому, что на самом деле в том состоянии я не могла бы написать и пару предложений, если они не посвящались Никите.

Лето прошло в слезах. Осенью, стоя перед учениками, я поняла, что они смотрят на меня с жалостью. И от этого было не легче. Наоборот.

Потом я пришла в церковь. Долго стояла у свечного ящика, грызла ручку, пытаясь написать записки для поминовения. Но так и не решилась. Дождавшись конца службы, я подошла к священнику и, расплакавшись, рассказала ему, что не могу поминать Никиту. Я просила батюшку, чтобы он помолился о нем как о живом. И священник удивил меня, я впервые после черной вести и военкомата, улыбнулась. Батюшка сказал мне, что у Бога все живы, а, значит, раз есть сомнения в гибели Никиты, можно помолиться о нем, как о живом. Как горячо я просила у Бога, чтобы мой любимый был жив!

«4»

У каждого человека – своя мера горя. Это такой порог душевной чувствительности, переступить за который страшно. Оказавшись за этим порогом, душа оказывается в прижизненном аду.  Единственным утешением становится мысль о временности такого истязания.  Весьма слабое утешение для непоправимых случаев.

Мне казалось, что мой ад будет длиться неизмеримо долго, возможно, до того момента, когда душа моя, отделившись от тела, окажется в самой настоящей преисподней. Хотелось, конечно, сомневаться в таком результате жизнедеятельности, но последующие события подталкивали именно к такому неутешительному выводу. Под мотив размышлений о загробной жизни, кстати будет упомянуть, что «мысли о смерти посещали меня» не реже двух раз в сутки. Кажется, я жаждала своей кончины. Но каким-нибудь естественным способом, потому что всем известно, что самоубийцы прямиком шуруют в котел с кипящим маслом, а мне бы этого не хотелось. Тем более что если все же Никита действительно погиб, во что я впрочем, упрямо не верила, но если бы такое и случилось, то он непременно попал бы если и не в рай, то уж точно не в ад. У меня неглубокие познания в той области, которая находится за чертой жизни, а опыта и вовсе нет, но мне так кажется, что у Бога обязательно должно быть такое место, куда он помещает не святых, но хороших людей. Например, атеистов, положивших свою жизнь «за други своя» на войне. Или просто порядочных, никогда зла не творивших язычников. Или христиан, которые так и не дотянули до райской участи, но искренне стремились.

Помимо размышлений о смерти и ее последствиях, лейтмотивом того времени стал сон, повторяющийся тем чаще, чем больше проходило времени со дня исчезновения Никиты из моей жизни.  В этом сне я видела почти всегда одно и то же – желтую мутную воду с частицами песка, от невозможности сделать вдох меня охватывала паника, пытаясь вынырнуть, я вскидывала руки, и просыпалась. Это утомительное, ужасное выныривание стало моей фобией, навязчивой идеей. Мой мозг отправлял мне послание, которое зашифровал очень качественно. Я чувствовала, что сон этот не случайный, но понять его смысл не могла.

Как не вмещала в себя утверждение о том, что «крепка, как смерть, любовь». Потому что позволяла себе сомневаться, что существует что-то сильнее, крепче, величественнее любви. Потому что как никогда в эти дни я не верила в то, что смерти просто не существует.

Я хотела замкнуться в своем горе, остаться с ним наедине, потому что это все, что могло теперь сближать меня с Никитой – мучительные воспоминания о нем. Да и людям со мной было, наверное, тяжело общаться. Что они могли мне сказать, кроме банально-равнодушного «держись»,  «время лечит», и совсем циничного: «ты еще молодая, жизнь продолжается, найдешь себе другого». Круг моего общения сузился постепенно до Ильи, который был похож на брата, поэтому моим воспоминаниям не мешал.

Перед новым годом меня стала охватывать паника. Уходил тот год, который мы встречали еще с Никитой. Стало казаться, что с годом по-настоящему, навсегда уйдет и Никита. Конечно, я никак не собиралась отмечать праздник, но Илья настоял, чтобы мы все же посидели перед телевизором, выпили по бокалу шампанского и закусили салатом. Я покорно нарезала Оливье и даже поставила в банку несколько еловых веточек. Ближе к ночи пришел Илья с шампанским и мандаринами. А после полуночи он уже признавался мне в любви и делал предложение руки и сердца. Я честно призналась ему, что вообще продолжаю с ним общение только из-за его схожести  братом, то люблю Никиту и замуж вообще ни за кого не собираюсь.

- Его нет уже, Ксеня, и не будет никогда. А я есть, ну не виноват же я, что живой? – резонно заметил Илья, - Давай попробуем? Если бы ты с Никитой была, я бы никогда не заговорил с тобой на эту тему. Но я тебя, правда, люблю. Слышишь?

Я слышала. Но пробовать не собиралась.

- Ты же знаешь, я не верю, что Никита погиб, - возражала я.

- Сколько тебе надо времени, чтобы понять, что он не вернется? – спрашивал Илья, сжимая мои руки.

- Вечность…

Но снова и снова – тот же разговор, те же вопросы.

- Когда ты поймешь, что его нет?

- Даже если нет Никиты, разве я должна любить тебя?

- Я не прошу любить меня. Я прошу быть со мной. Позволить тебя любить.

И это убивало. Потому что трудно отказаться от любви. Даже если любит не тот. Но что поделать – у меня вообще все было не так, как хотелось бы, потому что не было Никиты. Я уже не знала, жив он или нет, не могла больше об этом думать, устала отстаивать его право остаться в живых, когда сдалась. Может быть, я и осуждала себя, но отталкивать Илью у меня больше не было сил. И летом мы отвезли заявления в ЗАГС. В тот же день приехали к его родителям, которым сообщили о предстоящей свадьбе. Я старательно прятала глаза даже не от будущих свекров, а от Никитиной фотографии в черной рамке, стоявшей в серванте среди сервизных чашек и хрустальных рюмок.

Откровенно ненавидящими взглядами меня сверлили Танюли. Четыре одинаковых зеленых глаза горели презрением, и, кажется, желанием выкинуть меня из дома, в котором стояла траурная фотография их любимого брата Никиты. К слову, они и при его жизни не очень-то меня жаловали, ревнуя брата к невесте. Но теперь их отношение ко мне можно было объявить официальным и бесповоротным. Чтобы сбежать от их молчаливого суда, я напросилась к тете Гале на кухню, чтобы помочь ей порезать колбасу к наспех собиравшемуся застолью по случаю помолвки старшего сына.

- Ксеня, а не любишь ведь ты Илюху-то, - со вздохом сказала мне тетя Галя, когда мы остались одни.

Я увлеченно резала колбасу.

- Да я-то ничего, ты не думай, - как-то неопределенно высказалась моя будущая родственница, но добавила ясно, - я на твоем месте не была, может быть, и сама бы так же поступила.

Благодарности моей не было предела, о чем я, кажется, и сообщила.

Мы поженились двадцать девятого августа. Я отказалась от фаты и белого платья, хоть и была невинна, как и полагается невесте. Но наша свадьбы была пропитана трауром, потому что на ней присутствовал Никита, его образ оказался живее нас с Ильей. Не помогло даже то, что после объявления помолвки траурная фотография младшего сына навсегда исчезла из серванта свекров. Я чувствовала взгляд Никиты с его фотографии, сквозь толщину фотоальбома, из ящика комода, и холодная острая боль разливалась в груди от этого взгляда.

Мы поселились в моей учительской квартирке в Прямухино. Илья по-прежнему работал в Кувшиново, мотаясь туда каждый день на предусмотрительно купленной машине. Почти все деньги из семейного бюджета уходили на его поездки, но он ни за что не хотел оставлять меня одну.