Машинально переставляя уставшие ноги, пони медленно спускался по косогору и вдруг встал, испуганно дрожа.

Кэлюмет Марстон, покачнувшись в седле, очнулся от неприятных размышлений и, сжав зубы, схватился за тяжелый пистолет. Он быстро огляделся вокруг и, когда увидел предмет, испугавший его пони, совсем не удивился. За последние два дня с ним бывали подобные случаи, и еще ни разу Марстон не позволял своему пони понести или свернуть с дороги. Он и сейчас крепко его держал, со злостью дергая за повод.

В десяти шагах перед пони посреди тропинки извивалась гигантская блестящая змея, ее круглые глаза горели ненавистью. Кэлюмет вонзил шпору в левый бок пони и дернул повод влево. Пони покачнулся и повернулся правым боком к змее, его туловище дрожало от страха.

Пистолет в руке Кэлюмета с грохотом выстрелил, и огромная змея свернулась в судорожно извивающуюся массу. Секунду Кэлюмет следил за ней и, увидев, что рана, которую он нанес, не смертельна, заставил пони еще продвинуться вперед. Двумя точными выстрелами он отсек змее голову. «По величине она будет с человека»,— подумал Кэлюмет. Он уселся поудобнее и скомандовал пони:

— Вперед, проклятое животное!

Тяжело вздохнув, пони поплелся по тропинке. Через три секунды возобновилось унылое шарканье его ног, через три секунды Кэлюмет вернулся к своим печальным размышлениям.

Над ними, высоко в мерцающем небе, медленно плыл орел по направлению к лесистому берегу реки. Кроме орла, пони и Кэлюмета во всей пустыне не было ни одного живого существа. Лишь в тени скалы, возможно, скрывались ящерицы, скользили змеи; в горячем песке могла снести яйцо птица. Но все это было неотъемлемой принадлежностью пустыни. А Кэлюмет, его пони, и орел не были ее постоянными обитателями. Орел совершал перелет из Мексики — ему пришлось много раз взмахнуть крыльями, чтобы достичь лесистой балки на берегу реки.

Кэлюмет осмотрел округу жестким озлобленным взглядом. Через полчаса они были уже на берегу реки. Пони спустился по скалистому откосу, окунул голову в воду и жадно начал пить. Кэлюмет наклонился, зачерпнул кружкой воды и, закинув голову, напился. Разглядев зоркими глазами пятно на небе, он усмехнулся.

— Проклятый, жирный трус! Преследовал меня пятьдесят миль,— проговорил он сквозь зубы. Глаза его блеснули ненавистью.

Напившись, пони легко одолел противоположный склон реки. Приостановив его, Кэлюмет обернулся и мрачно осмотрелся. В два дня он пересек пустыню, и теперь она лежала позади, таинственная земля, покрытая песчаными дюнами и молчанием. И как сама пустыня, сурово и таинственно было лицо Кэлюмета. Он отвернулся и устремил взгляд на плато, окаймленное золотисто-коричневыми долинами, зовущими и соблазнительными. Так силен был контраст между пустыней и долиной и так силен был призыв ее, что холодное, резкое лицо Кэлюмета смягчилось. Ему показалось, будто он вырвался из безлюдного старого мира, где смерть насмехалась над всем живым, в новый, где царствовала жизнь.

Перед Кэлюметом лежала страна его юности, дремлющая в ослепительном блеске полуденного солнца, ведущая в нескончаемую даль. Он хорошо ее помнил и вот сейчас долго рассматривал, отыскивая знакомые места, припоминая случаи, с которыми эти места были связаны. Пусть он забыл о них в дни своего изгнания, но сейчас все вернулось к нему, в его памяти все всплыло ясно и отчетливо.

На расстоянии пяти миль, там, где река раздваивается, поднимаются крыши домов ранчо его отца — ранчо «Лэйзи Уай».

Праздничное настроение овладело им, и он забыл пустыню, долгий путь, суровые дни на чужбине. Но даже теперь выражение его лица не изменилось. Он изучал долину еще некоторое время и, дернув поводья, послал пони вперед. Животное нетерпеливо мотнуло головой, почуя близость пищи и хлева, но твердая рука Кэлюмета охладила его пыл. Кэлюмет не спешил. Он еще не нашел объяснения своей странной прихоти, которая привела его сюда после тринадцатилетнего отсутствия, и хотел подумать об этом. Он насмешливо скривил губы, медленно проезжая по долине. Он совершенно не представлял, как воспримет его возвращение отец, который никогда не интересовался им. Кэлюмет не мог не считаться с этим. За все это время он не послал сюда ни слова, и ему ничего не посылали. Он не знал, зачем он едет.

Кэлюмет был в Дюранго, когда вдруг это настроение овладело им. Он не раздумывая пустился в путь, и вот он здесь. И даже сейчас он не мог до конца объяснить эту прихоть. Он знал, что не встретит хорошего приема, он знал, что его не ждут. Было ли у него страстное желание взглянуть на родные места? Возможно, было. А может, и нет. Он пробирался сюда, на землю своей юности, через густые заросли, скакал по бесплодным равнинам, проезжал лесистые балки, и ничего не шевельнулось в его сердце. Он не чувствовал ни удовольствия, ни радости, ни удовлетворения. Если он и испытал некоторое любопытство, то это было совершенно бессознательно, оно как будто всегда жило в нем. Свою бесстрастность он объяснял тем, что знал — ему не нужно было возвращаться, чтобы взглянуть на могилу матери. Мать уже не существовала для него. Его сердце не сжималось, когда он думал о ней.

Тогда зачем он здесь? Ему было все совершенно безразлично. Если бы он был психологом, то попытался бы покопаться в душе и найти возвышенные слова, но он был простой, очень земной человек и его не занимали психологические нюансы. Что-то побудило его приехать сюда — и он здесь. Этого довода для него достаточно.

Он представил себе, как в сумерки подъедет к «Лэйзи Уай». Он увидит отца, возможно, сразу поссорится с ним и уедет обратно, чтобы никогда больше не возвращаться. Это покажется странным, но перспектива ссоры с отцом вызвала в нем приятное волнение. Это было первое сильное чувство за все время его путешествия.

Когда они спустились в долину, он направил пони по узкой тропинке. Вокруг возвышались каменистые вершины одиноких холмов, опоясанных океаном кустарника, сухой травы и песка.

Спешившись, он уселся и вытянул ноги. Зевнул, лениво сунул руку в карман брюк, достал табак, бумагу и свернул самокрутку. Глубоко затянулся и медленно выпустил дым. Затем он положил голову на камень, упер локоть в песок, прикрыл глаза шляпой и, небрежно покуривая, предался размышлениям.

Вспоминая кошмары своей юности, он думал о том, что' же сделало его таким суровым, озлобленным и безжалостным человеком-демоном, чьи страсти грозят прорвать любую плотину самоконтроля. Он был человеком, злобная натура которого заставляла сторониться других людей. В том, кто насмехался над добродетелью, никто не видел ничего хорошего. Не раз во время своего изгнания он напрягал ум, надеясь найти какой-то ответ. Он интуитивно чувствовал слабые отблески правды, но окончательного, твердого объяснения так и не представил себе, возможно потому, что никогда не считал это необходимым. Но сейчас, вернувшись домой и припомнив все, он нашел объяснение. Он понял всю безжалостную его логику.

Он был тем, кем сделали его родители. Он не умел мыслить по-научному и излагал все так, как ему хотелось. Это железное правило досталось ему по наследству. Своим родителям он был обязан всем и ничем. Так он продолжал размышлять, пока ему не стало ясно все. Они (его родители) дали ему жизнь — и больше ничего. Он должен быть благодарен им за это. А за что же благодарить, если он считает, что его жизнь ничего не стоит? Он не обязан им ничем, потому что они погубили жизнь, которую подарили ему. Они лишили его всего того, что он был вправе от них ждать: любви, сочувствия или хотя бы хорошего обращения. Вместо этого он получал удары, пинки, проклятия, ненависть. Ненависть! Да, они ненавидели его, и они говорили ему об этом. Но причина их ненависти была для него непонятна.