…Наконец машина остановилась во дворе какого-то дома у подъезда. Лишь на следующий день я узнал, что это было здание воспитательного дома, или так называемая Бурса Абрагамовичей. Машину разгрузили, и нас повели в коридор по невысокой лестнице. В коридоре уже стояло от 15 до 20 человек с опущенными головами. Фашисты, грубо подталкивая нас прикладами винтовок, приказали стать в ряд, лицом к стене. Коридор и двор были заполнены вооруженными гестаповцами. Я заметил среди них два-три лица в штатском. Они показались мне не то агентами, не то переводчиками, так как говорили по-украински и по-польски. Вскоре к нам привезли новую партию арестованных. Я узнал среди них известного Львовского хирурга, профессора Тадеуша Островского. Лица остальных пленников мне было разобрать трудно, так как все они стояли с спущенными головами, а к тому же в коридоре было довольно темно. Если же кто-нибудь из захваченных людей шевелился, подымал голову, его били прикладом, по его адресу сыпалась отборнейшая ругань. Число пленников все возрастало. Слышно было, как подъезжают новые машины.

Вскоре нас, захваченных, стало 36–40 человек. Мы стояли, опустив головы; слышно было, как пробегают по коридору и по лестницам чины гестапо. Раскрывались и захлопывались двери. Кто-то пробегал вниз, в подвал. Почти каждый гестаповец, поравнявшись с нами, либо дергал нас за волосы, либо бил прикладом. Одновременно из подвалов Бурсы Абрагамовичей доносились крики, ругань гестаповцев, выстрелы. Охранявшие нас солдаты гестапо при каждом тихом выстреле, видимо желая еще больше поиздеваться над нами, громко приговаривали: «Одним меньше». Вскоре они начали громко вызывать пленников по фамилиям. Я услышал ясно фамилию профессора Островского. Вызываемых уводили, как мне казалось, на допрос. Наконец я услышал свою фамилию. Я вышел из рядов и повернулся лицом к коридору, к которому до сих пор я был обращен спиной. Меня ввели в комнату, имеющую вид канцелярии. Она была хорошо освещена. За столом сидел тот самый офицер, который меня арестовал, а возле него стоял очень высокий и крепко сложенный офицер СС со зверским, вспухшим лицом, как мне показалось, не совсем трезвый и похожий на начальника.

Он сразу же подскочил ко мне и, угрожая кулаками, заорал хриплым голосом:

— Собака проклятая, ты немец, а изменил своему отечеству и служил большевикам! Я убью тебя за это здесь же, на место!

Я отвечал сразу очень спокойно, но затем, видя, что меня не слушают, — громче, что я совсем не немец, а поляк, несмотря на то, что я окончил немецкий университет, был доцентом в Вене и говорю по-немецки. Оба фашиста о чем-то перешептались, и начальник, спросив его, сколько у меня детей, сказал:

— Я увижу, что можно будет сделать для вас. Я поговорю со своим начальником.

С этими словами он быстро вышел из комнаты. Я остался в обществе офицера, который арестовал меня. Офицер сказал мне:

— У него нет никакого начальника. Он сам начальник, и все от него зависит.

Не успел он это сказать, как в комнату опять вошел высокий офицер с опухшим лицом и сказал мне:

— Идите в коридор и ждите. Быть может, мне удастся что-нибудь для вас сделать.

Он вывел меня в коридор, в котором уже стояли старик-терапевт Роман Ренцкий и профессор гинекологии Адам Соловий, старик, уже вышедший на пенсию. Ему было больше 80 лет. Я простоял в этом коридоре около получаса. Наконец опять явился начальник. Он сказал мне:

— Вы свободны. Идите во двор, расхаживайте там, не производя впечатления арестованного. Домой пойдете после 6 утра (с 9 часов вечера до 6 утра во Львове, оккупированном гитлеровцами, нельзя было ходить без особого на то разрешения; это время называлось полицейский час).

…Я вышел во двор, оставив Ренцкого и Соловия в коридоре, и, закурив папиросу, стал расхаживать по двору. Двор охраняли гестаповцы с винтовками. Начинало светать. Вдруг я увидел трех молодых офицеров гестапо, которые быстрым шагом направились к зданию, из которого я вышел во двор. Один из них, ударив с размаху меня кулаком в лицо, закричал:

— Как ты смеешь расхаживать здесь, да еще держа руки в карманах?

— Мне приказано не производить впечатления арестованного, — ответил я.

Они оставили меня в покое и прошли в здание.

Я расхаживал дальше по двору, выкуривая одну папироску за другой. Было уже почти совсем светло. В это время из здания вывели 5–6 женщин. Оказалось, что это прислуга профессоров Островского и Грека, арестованная вместе с их женами и гостями. Они так же, как и я, были освобождены и стояли небольшой группой во дворе.

Спустя несколько минут гестаповцы вывели из здания группу профессоров, человек 10–15. Четверо из них, охраняемые плотным конвоем, несли окровавленный труп убитого человека. Позже от прислуги профессора Островского я узнал, что убитый был молодым Руффом — сыном известного хирурга Руффа. Семья Руффов — пожилой отец-хирург, его жена и молодой сын жили все вместе на квартире у профессора Островского и были вывезены оттуда гестаповцами вместе с гостями и с ксендзом Комарницким в ту же ночь. Молодого Руффа фашисты убили на допросе, когда с ним случился эпилептический припадок. Я узнал людей, которые несли труп молодого Руффа. Вне всякого сомнения, это были профессора: заведующий кафедрой патологической анатомии Медицинского института Витольд Новицкий, профессор Политехнического института Владимир Круковский — известнейший специалист по нефти — и руководитель кафедры технологии нефти Политехнического института Станислав Пилят и еще кто-то четвертый, кажется, профессор математики Владимир Стожек.

Эту группу вывели через двор, за то здание, в котором мы сперва находились… Когда они уже исчезли из виду, я увидел, как гестаповцы принудили жену профессора Островского Ядвигу и мать молодого Руффа смывать кровь с лестницы, по которой проносили кровоточащий труп ее сына.

Прошло еще около получаса. Вдруг оттуда, куда увели профессоров, несших труп молодого Руффа, я услышал несколько автоматных очередей. На дворе стало уже ясно. Рассвело. Через некоторое время из бурсы опять вывели группу профессоров, человек 15–20, не больше. Их всех поставили лицом к стене. Среди них я узнал профессора гинекологии Станислава Мончевского. Вслед за этой группой вышел и начальник с опухшим лицом, который меня допрашивал. Он сказал нарочито громко часовым, кивая на арестованных: «А эти пойдут в тюрьму». У меня создалось впечатление, что слова эти были сказаны исключительно для моего сведения. Подойдя к группе прислуги, начальник спросил:

— Здесь что, все прислуга?

— Нет, я учительница, — сказала одна из женщин, задержанная у кого-то из профессоров, и сделала шаг вперед.

— Учительница? Тогда марш под стенку! — крикнул офицер и присоединил ее к стоящим лицом к стене профессорам. Он стал расхаживать по двору и напевать какие-то песенки. Взяв у одного из часовых винтовку, он принялся стрелять в ворон, которые в большом количестве кружились над нами. Так как уже приближалось окончание полицейского часа, он отпустил сперва прислугу, потом меня.

Когда я уходил, профессора еще стояли спиной ко двору с поднятыми руками.

…В то же самое утро, только немного попозже, идя из дому в клинику, я встретил возле дома № 5 по улице Романовича, в котором жил профессор Тадеуш Островский, одного из унтер-офицеров, которые производили у меня обыск. Он направлялся на квартиру профессора Островского. Оказывается, ее гестаповцы уже грабили с раннего утра. Я тогда еще не вполне отдавал себе отчет в том, что мои коллеги убиты. Унтер-офицер гестапо остановил меня и сказал смеясь:

— Вам очень посчастливилось!

Когда я пришел к себе в педиатрическую клинику, я узнал, что, кроме виденных мною во дворе и в здании Бурсы Абрагамовичей знакомых профессоров, фашисты в эту же ночь арестовали профессора педиатрии Станислава Прогульского — моего первого ассистента, вместе с его сыном Андреем. Был арестован стоматолог мировой известности профессор Антоний Цешинский, профессор-хирург Добржанецкий, профессор судебной медицины Владимир Серадокий, офтальмолог доцент Юрий Гжендельский. Кроме того, я узнал, что профессора Витольда Новицкого фашисты забрали вместе с его сыном Юрием.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: