Но откровенно скажу, когда ранней весной 1945 года, придя ко мне домой, на улицу Набеляка, во Львове, тихим весенним вечером, Галан прочел мне этот свой памфлет, я содрогнулся и не поверил услышанному.

«Неужели могло быть такое, а, Ярослав Александрович? Ну, сознайтесь: вы немного сгустили краски? Кто мог воспитать подобных чудовищ?»

Всегда добрые, светлые, доверчивые глаза Галана стали еще более грустными. Он сказал глухо:

«Это было! Мне рассказал эту историю в Киеве полковник Макс. Он сам разговаривал с девочкой и видел изуродованные трупы ее родителей. Кто воспитал—вы спрашиваете? Прежде всего организация украинских националистов и протежирующая им униатская церковь. Правда, церковники действовали хитрее. Не всегда они говорили прямо: «Иди и убивай!» Они натравливали исподтишка и, самое главное, все время попустительствовали кровавому разгулу фашизма. Чего там греха таить, долгие годы митрополит Шептицкий пользовался большим авторитетом среди верующих. Его называли «украинским Моисеем», прислушивались к каждому его слову. Так вот, стоило бы Шептицкому выступить с амвона против таких чудовищных зверств, стоило ему осудить их, поверьте, эти слова припугнули бы «резунов». Но он не сделал этого. Целые села сгорали на Волыни, подожженные бандеровцами; убивали женщин и детей, сажали их на колы, а Шептицкий в это время принимал у себя, здесь, в палатах, сановных гостей из гитлеровского рейха...»

С этими словами Галан показал в сторону расположенного в каких-нибудь кварталах пяти от нас собора Святого Юра.

На всю жизнь запомнился мне этот вечерний разговор и его непредвиденное окончание.

Ближе к полуночи Ярослав Галан встал и, протягивая мне руку, сказал:

«Не смогли бы вы проводить меня, Володимире Павловичу? Мне кажется, что какие-то подозрительные типы следили за мной».

Скажу совершенно честно: очень и очень не хотелось мне выходить на улицу. Ведь в ту последнюю военную весну на темных улочках древнего Львова можно было встретить кого угодно: и националиста-бандеровца, и польского террориста из «народовых сил збройных», такой же фашистской организации, как и ОУН, и обычного мародера, вышедшего ночной порой на «охоту» за часами. На фронте был передний край и враг за ним. Здесь же на вас могли напасть с любой стороны, а кто — неизвестно. Вот почему я предложил:

«Оставайтесь ночевать у меня, Ярослав Александрович!»

«Ну. если вы боитесь, то я пойду один»,— сказал Галан и шагнул к двери.

Слово «боитесь» задело меня. Как-никак, я был человек с Востока, в кармане у меня лежал офицерский военный билет, а Галан был «местный», к которому мы обязаны были относиться предельно внимательно и заботливо.

«Нет, почему, пойдем вместе»,— сказал я и, отлучившись в кухню, зарядил там трофейный «Вальтер», так. чтобы Галан не видел этого и не заподозрил меня в трусости.

Когда мы вышли из подворотни, я сразу шагнул на улицу, туда, где поблескивали в темноте взбрызгнутые недавним дождем трамвайные рельсы.

«Куда вы? — удивился Галан.— Пойдем лучше по тротуару».

«Так надо!» — сказал я, ничего не объясняя. Дело в том, что мои старые и бывалые друзья — пограничники советовали мне ни в коем случае не ходить в ночное время по тротуарам.

Галан пожал плечами и зашагал рядом со мной посредине трамвайных путей. Шли молча, только изредка обмениваясь скупыми фразами. У виллы «Мария» улица Набеляка круто заворачивала вправо, на улицу Ленартовича. Трамваи обычно в этом месте сильно скрежетали. Стоило нам повернуть, как мы увидели за углом дома на улице Ленартовича две прижавшиеся к стене фигуры. Если бы мы шли по тротуару, мы бы обязательно натолкнулись на них. Сейчас же от них нас отделяло несколько спасительных метров.

Один из стоящих за углом сразу же, быстро подошел к нам и отрывисто спросил:

«Це вы стрилялы?»

Я не успел разглядеть лицо собеседника, не сразу дошел до меня коварный смысл его вопроса (никаких выстрелов мы не слышали), но, чтобы отвести от нас подозрение в стрельбе, зная, что после выстрела ствол оружия пахнет нагаром, я выбросил из-за спины правую руку и, поднеся ствол «Вальтера» к носу незнакомца, сказал:

«Понюхай!»

Незнакомец, видимо, не ожидал такого оборота дела. Если бы он попробовал выбить у меня из руки оружие, все равно пуля поразила бы его. И он, отпрянув, бросил глухо:

«Перепрошую дуже!»

«Прошу дуже!» — сказал я, и мы разошлись.

Только когда мы прошли каких-нибудь десять шагов по направлению к трамвайному парку, до меня дошел коварный, проверочный смысл вопроса незнакомца: любой безоружный человек ответил бы ему: «Кто стрелял? Да ведь у меня не из чего стрелять».

И я сказал:

«Наверное, это бандиты, Ярослав Александрович! Пойдемте задержим их!»

Когда мы вернулись, незнакомцев и след простыл. Только много лет спустя, уже после убийства Галана, стало мне ясно, что мы наткнулись на одну из первых бандитских засад на его пути, и, кто знает, как обернулась бы наша судьба, если бы, заворачивая за угол по тротуару, мы столкнулись с ними лицом к лицу? Ведь свой пистолет Галан обычно оставлял дома, да и пользоваться им он не умел. Помню, когда мы ехали с ним вместе по дорогам тогдашней Германии в Чехословакии и грузовик остановился поблизости от Гливицы, Галан вынул свой ТТ из потертой кирзовой кобуры и, застенчиво улыбаясь, протянул его мне и попросил:

«Как им пользоваться? Научите, я, право, не знаю!»

Надо сказать, что пистолет был в отчаянно запущенном состоянии. Ржавый ствол его был забит хлебными крошками и махоркой, и признака смазки нельзя было обнаружить на его деталях. За такое состояние оружия в армии даже самый добрый старшина дает несколько нарядов. Мы отошли в сторону, прутиком я вычистил мусор из ствола и сказал:

«Прежде всего его надо прострелить, чтобы исчезла ржавчина из канала ствола».

Этот единственный выстрел мог оказаться последним для нас, потому что винт упора спокойно лежал в кобуре...

Таков был Галан. Добрый, сентиментальный, доверчивый к людям хорошим, ненавидящий врагов, пренебрегающий личной безопасностью, честный и иногда по-детски наивный. Этими качествами его воспользовались убийцы и по обманной легенде, приготовленной в поповской усадьбе Лукашевичей, как змеи вползли к нему в дом и зверски оборвали светлую жизнь писателя.

И вот спустя ровно двадцать лет с того дня, как мы с Галаном пытались попробовать его захламленное оружие на шоссе у Гливице, в холле гостиницы «Москва» я неожиданно сталкиваюсь с высоким плечистым человеком в иностранном адмиральском мундире. Среди ленточек многочисленных орденов — на его широкой груди и ленточка ордена Ленина. Мы бросаемся друг другу в объятия. Мы уже знакомы раньше, по Варшаве. Это заместитель командующего военно-морским флотом Польши, бывший командир партизанской бригады «Грюнвальд», а сейчас контр-адмирал, Юзеф Собесяк, партизанская кличка которого в дни войны была полковник Макс. А рядом стоит в коричневом костюме невысокий человек со «Звездой» Героя Советского Союза на груди, лицо которого мне кажется удивительно знакомым.

Собесяк-Макс говорит по-русски, с мягким польским акцентом:

«Знакомьтесь, товажищу Беляев. То есть Антон Бринськи. Он розпытывал о вас. Хотя вы давно знакомы».

И еще одни объятия, при которых трудно сдержать слезы от нахлынувшей радости. Да, мы знакомы, пожалуй, значительно большее время, чем с адмиралом Максом. Сорок лет назад комсомолец Антон Петрович Бринский учился в Каменец-Подольской совпартшколе, в которой работали мои родители и которую я описал впоследствии в трилогии «Старая крепость». А потом мы расстались... на сорок лет, установив письменный контакт только вначале нынешнего года.

Когда шла война, Антон Бринский, полковник, по партизанской кличке дядя Петя, командовал партизанским соединением, действовавшим в районах Ро-венской области, на Волыни, а затем в Польше и Чехословакии. Он достаточно хорошо описал свою партизанскую жизнь в книгах «По ту сторону фронта» и в последней, вышедшей недавно в Горьком — «Боевые спутники мои». Особенно в последней книге, наполненной духом подлинного пролетарского интернационализма, много, очень много удивительно теплых страниц, посвященных сыну польского крестьянина, слесарю с малых лет Юзефу Собесяку — Максу. Ведь Антон Бринский обнаружил стихийно образовавшийся в лесах под Ковелем отряд Макса, принял его под свое командование, и с той поры началась их боевая дружба. Вскоре Макс стал заместителем Бринского, а ими руководил бывший украинский литейщик, старый комсомолец, секретарь Ро-венского комитета партии, генерал Василий Андреевич Бегма. Когда я прочел последнюю книгу Антона Бринского о совместных действиях советских и польских партизан, первой мыслью было: сколько же хороших людей на свете! Настоящих! Честных! Воспитанных партией в духе интернационализма и сумевших не растерять это великое качество коммуниста в окружении страшнейшей фашистской реакции и разгула, освященного церковью национализма.