Кон совершенно вырос из своей одежды за месяцы, проведенные в Балларате, так что была законная причина купить ему новую, но он ее ненавидел.

Он держал все свои вещи из Эрики в чемодане и каждый день вынимал и проверял их.

— Зачем тебе все это? — спрашивала Кэйт взволнованно. — Разве я не купила тебе все самое лучшее?

Но особенно не настаивала, и я заметила, что, когда Кон оставлял вещи разбросанными, Кэйт сама бережно убирала их: запачканную землей старую соломенную шляпу, сломанную верхушку кайла, даже гильзы из Стокейда.

— Это все, что у него есть, и еще одиночество без друзей, которые там остались, — сказала она с грустью.

Думаю, мы все скучали по ним. Часто, когда мы собирались вместе, разговор начинался так: «А ты помнишь, когда Мэри Хили…» или «Интересно, нашел ли Тимми Мулчей того, кто убежал с половиной отары овец, которых он в тот раз купил?»

Мы проводили больше времени в моем доме, чем в отделанных бархатом комнатах гостиницы Даггана. Кэйт даже преодолела свое отвращение, проходя по переулку между двумя домами Лэнгли.

— Это свободная страна, — она говорила это достаточно громко, чтобы слышали извозчики, — даже если эта часть ее принадлежит великому и могущественному Лэнгли.

Приходя сюда, она надевала свою лучшую одежду: украшенные цветами шляпки, шали с бахромой, яркие зонтики; я думаю, она надеялась случайно встретиться с самим Джоном Лэнгли. Она важно наклоняла шляпку и зонт перед возчиками, и все они в ее честь поднимали шляпы. Она так и шла по переулку, как будто все были ее должниками. Я видела, как при этом у нее поднималось настроение.

Наконец, Ларри вернулся в Мельбурн, и мы с ним осматривали несколько ресторанчиков, которые продавались. Кэйт отворачивала нос ото всех. Она хотела построить свой собственный, и у нее не укладывалось в голове, что за один самородок нельзя было купить больше, чём землю, на которой стояли эти здания…

— Надо было покупать здесь до того, как они проложили первую улицу, — объяснял ей Ларри. — Если сегодня у кого-то есть участок земли, то он может не работать всю оставшуюся жизнь. Говорят, Джон Лэнгли приехал сюда в день первого аукциона и заплатил всего шестьдесят фунтов за этот участок.

— Вот пусть и радуется, — сердито вставила Кэйт.

Наконец, они взяли в аренду гостиницу на Боурк-стрит рядом с ярмаркой, где продавали лошадей. Это был заброшенный, сильно опустошенный дом, но Ларри посмотрел на оживленную толпу людей вокруг него и заявил, что все в порядке.

— Вы все сделаете правильно, мама, — сказал он, — вы привлечете сюда посетителей.

Она была слишком польщена, чтобы усомниться в этом. У Ларри хватило здравого смысла не сдерживать ее, если она хотела что-то купить, будь то отделанные резьбой по дереву зеркала, мебель красного дерева или медь, даже маленькие спальни она приказала задрапировать ее любимым красным бархатом.

— Конечно, разве мелкопоместные дворяне не придут посмотреть на лошадей? И разве им не понадобится приличное уединенное место, чтобы они могли там заключать сделки? От Мэгьюри они получат все, что хотят.

— Мама, это Австралия. Разве ты не знаешь, что здесь нет мелкопоместных дворян?

Она фыркнула.

— Ты говоришь, как Пэт. Нет дворян? Да каждый второй Пэдди из болот, если только позволят его кошелек и шелковая шляпа. — Она засмеялась. — Не беспокойся, Ларри, мальчик. Теперь все будут дворянами!

Они назвали гостиницу просто «Мэгьюри». Не было даже мысли о том, чтобы взять другое имя.

— Мне не нужны ваши «Шэмроки» или «Харпы», — сказал Дэн. — «Мэгьюри» звучит гордо. И нет причин это скрывать ото всех.

А Ларри был доволен, что его имя значилось еще в одном месте; он купил новую большую повозку, такую же красивую, как у Джона Лэнгли, и лучший художник Мельбурна написал на ней имя Ларри золотыми и зелеными буквами. Я думаю, они опять залезли в долги, но Мэгьюри все делали с размахом.

Гостиница открылась, когда на рынке был день продажи. К полудню напитки были готовы, вся передняя стена дома, блестящая от свежей краски, была украшена флагами и лентами — там был даже британский национальный флаг. На этом настоял Ларри, хотя Дэн пытался спрятать его.

— Теперь вы австралийцы, — сказал Ларри, — никогда не забывайте этого.

— Чтобы сделать меня кем-нибудь еще, кроме ирландца, потребуется нечто гораздо большее, чем флаг, мой мальчик, — ответил Дэн. — Тебе выпала тяжелая судьба в твои годы, Ларри, но и здесь придется еще кое-чему поучиться.

Кэйт заняла свое место за стойкой бара в день открытия, а меня оставила наверху.

— Тебе надо думать об Адаме, Эмми. У него теперь есть состояние, и он не захочет видеть свою жену здесь.

Так в день открытия закончились для меня заботы и радости: мне не разрешили даже помогать на кухне, где готовили сосиски, ветчину и резали сыр. Ларри нанял еще двух человек для мытья стаканов и уборки.

— Все должно окупаться, Эмми, иначе это никогда не заработает. Если дом не способен содержать помощников, он не нужен.

Я была разочарована, потому что мечтала о заполненных работой днях, проведенных здесь, но я понимала, что Ларри сказал правду. Мы были не на Эрике, и стремление работать здесь значило меньше, чем внешний вид и произведенное впечатление. Поэтому я сидела наверху в гостиной с кучей нижних юбок Кэйт, которые надо было починить, и заставляла Кона читать мне вслух. Он был так же неспокоен, как и я, — запахи и звуки со двора проникали через открытое окно, пыль оседала на новых занавесках Кэйт. Внизу играли на пианино, и грохот полуденной суеты в баре отдавался продолжительным гулом. Во мне все восставало против такого сидения на одном месте, в то время как внизу происходило много разных событий; я знала, что это была одна из причин того, что Кону с трудом давались сложные слова.

И тогда появился Хиггинс, кучер Джона Лэнгли.

— Сообщение из Хобсон Бэй, миссис Эмма. «Энтерпрайз» причалил.

Я надела капор и поспешила с ним вниз; из жалости пришлось взять с собой Кона, хотя в тот момент мне никто не был нужен. Внизу ждала Кэйт с кружкой пива для Хиггинса.

— Как ты узнал о том, что он причалил?

— Мистеру Лэнгли пришло сообщение. Он послал служащего ко мне передать, чтобы я сразу же нашел вас. Он сказал, чтобы я довез вас до пристани в фургоне.

Я остолбенела.

— Джон Лэнгли сказал это?

— Да, миссис Эмма.

— Тогда на небе сегодня будет две луны! — сказала Кэйт.

Вот как случилось, что я поехала на пристань в одной из самых больших повозок Лэнгли, запряженной знаменитой парой серых лошадей. Кон был вне себя от волнения. На каждой из лошадей был серебряный шлем с серебряными колокольчиками, и я думаю, что Адам сначала услышал, а потом уже увидел нас. Повозка с грохотом подъехала к пристани, и я побежала навстречу Адаму. Он спрыгнул ко мне со сходней. Наша встреча была сдержанной из-за его помощников, наблюдавших за нами, но потом в каюте не было недостатка в нежности. Я ощутила настоящую страсть, когда он обнял меня.

— Эмми, дорогая, — сказал он, наклонившись надо мной, — как хорошо быть дома.

Он сказал «дома», и я прошептала эти слова с любовью, понимая, что он имел в виду. Я сильнее прижалась к нему, пока звук шагов Кона не заставил нас оторваться друг от друга.

Мы сидели за маленьким столом, за которым обычно обедали Адам и его первый помощник мистер Паркер, который ушел после того, как был представлен мне, наблюдать за высадкой на берег. Мне многое надо было рассказать Адаму, особенно про Мэгьюри, пока Кон осматривал забитую битком каюту, небольшой вельбот, буфет с подставками для тарелок и стаканов. Но больше всего его заинтересовала форма капитана. Он смотрел на Адама с благоговением, видно было, что Кон только сейчас понял, как это замечательно — быть капитаном пусть даже небольшого судна.

— Все равно, что быть королем, — сказал он. Я быстро взглянула на Адама и по его лицу поняла, что отчасти это было правдой: если тебе довелось однажды управлять этим маленьким скрипучим миром, ничто уже с подобным ощущением не сравнится. И когда я увидела блестящее совершенство этой каюты — миниатюрное пространство сверкающего дерева и меди, аккуратный порядок которого не смог нарушить даже шторм из-за подставок, засовов, винтов, которые все держали на местах, — я начала больше понимать человека, за которого вышла замуж. Это был мир, в котором он вырос.