Они бродили по тенистым улочкам Глебовска и говорили, говорили, вспоминая мельчайшие подробности своей жизни. Они хотели все знать друг о друге…

Кондрашову было хорошо с Ирой. Не нужно было выпендриваться, казаться значительнее, умнее… Она принимала его таким, какой он есть. Павел чувствовал это и был ей благодарен.

Ирина забросила студию; несколько раз приходили гонцы от Генки и Равича — она сказала им, что заболела.

Наверно, она сказала правду… Как еще это назвать? Угар? Наваждение? Забытье? А может?.. Чудное это слово — любовь. Страшное… Они его ни разу не произносили.

Кондрашов, чтобы скоротать время, зашел во двор известного всему Глебовску огромного, помпезного дома, построенного еще в тридцатые годы. Посреди двора располагалась спортивная площадка, украшенная, как было принято в те времена, гипсовыми монументами футболиста, девушки с веслом и скульптурной группой «Пионеры-туристы». Конечно, на всем лежал отпечаток прошедших лет: металлические штанги поржавели, деревянные детали беседок и лавочек — сгнили. Не пожалела эпоха и гипсовые шедевры, превратив их в осколки. Но мальчишки на это мало обращали внимания. Им было важно, что есть место, где можно играть в футбол. В новых микрорайонах ничего подобного не было. Поэтому эта площадка пользовалась большой популярностью. Когда на ней начинался очередной «матч века», ее обступали привлеченные радостными воплями местные жители, а некоторые молодые мужики, не выдержав соблазна, вступали в одну из команд и сражались честно и благородно, подчиняясь всем правилам мальчишеской игры.

…Кто-то из футболистов запулил мяч под забор. Виновник, конечно, был послан исправлять свою ошибку. Когда он пробрался сквозь заросли гигантских лопухов, все услышали его изумленный вопль:

— Ого! Дуйте сюда!

Обе команды, а вместе с ними и Павел ринулись на этот зов.

Оказалось, что в углу двора раньше был сектор для городков. Столь популярная в тридцатые годы игра в наши дни захирела, и два заасфальтированных квадрата постепенно заросли травой. Но самое интересное состояло вот в чем: в нескольких местах асфальт был выворочен, словно его бомбили сверху, и в этих рваных воронках торчали белые шляпки грибов.

— Ну и ну! — восторженно сказал Кондрашов. — Неужели асфальт пробили?

— Сильный гриб! Шампиньон! — послышался за его спиной знакомый голос.

Павел оглянулся. Это был Равич. Рядом с ним на поводке стоял большой серый дог.

— В детстве я эти грибы в горшках выращивал. Изучал проблему бессмертия… — улыбнувшись, сказал Равич.

— Как это… проблему бессмертия? — спросил Павел. Он был так удивлен, что даже не поздоровался.

— Интересуетесь? — иронично произнес Равич. — В юности меня волновал такой вопрос: если живое существо — совокупность химических реакций, то можно ли поддерживать его биологические процессы в стабильной стадии?.. Я понятно говорю?

— Да, — кивнул Кондрашов.

— Был я пытливым юношей, вроде вас… и решил произвести эксперимент. Создать постоянные условия для растения и посмотреть, что есть старение: программа, присущая всему живому, или следствие воздействия внешней среды. А для опыта выбрал именно шампиньон, потому что в грибах, в отличие от других растений, не происходит фотосинтез: они, как и животные, питаются готовыми органическими веществами. Это очень, важно для создания стабильных условий существования. Согласитесь, что жизненный путь, скажем, лопуха… — Равич сделал выразительную паузу, — четко определен цикличностью солнечного освещения. И тут уж провести «чистый эксперимент» никак нельзя — нужно остановить движение планеты!

— Значит, бессмертной может быть только плесень? — усмехнулся Павел. — Ей солнце не нужно…

— Вот-вот… — скривил рот Равич. — Рос у меня один долгожитель, который побил все рекорды, и, с точки зрения шампиньона, можно сказать, что он жил вечно… — Юрий Григорьевич нарочито тяжело вздохнул и, ухмыльнувшись, добавил: — Потом, правда, его жизнь трагически оборвалась…

— Каким образом?

— Бабка срезала на жаренку! Оказывается, она потихоньку паслась в моей плантации… Уж больно, старая, грибы любила!

Мальчишки давно убежали играть в футбол. Только Кондрашов и Равич стояли у асфальта, изуродованного нежными, хрупкими грибами.

— Что с Ириной? Она действительно больна? — неожиданно, без перехода спросил Равич.

— Нет.

— Тогда передайте ей, что для настоящей актрисы такие загулы непростительны! Я отчислю ее, несмотря на все заслуги перед студией! Или… вы решили увезти ее на границу?

— Такого разговора пока не было.

— Знаете, Павел, хочу дать дельный совет — оставьте ее… Ирина — взбалмошная, непостоянная. А вы, похоже, серьезно прикипели.

Кондрашов насупился.

— Зря вы на меня волком смотрите. Вы, чай, думаете: я ее соблазнил и покинул? Так ведь нет… Она меня сама, как это говорится — бросила. А я ее люблю, до сих пор…

— Раз бросила — значит, было за что, — твердо сказал Павел.

Равич наклонил голову, царапнул Кондрашова взглядом.

— Скажите, старший лейтенант, вы, наверно, презираете всех гражданских? Особенно таких, как я…

— Почему? Мы ради вас служим… Вы умный, талантливый. Генка сказал, что с вашим появлением даже облик Глебовска изменился.

Равич как-то облегченно вздохнул, оттаял.

— Знаете, а меня всегда тянуло к военным, — доверительно сказал он. — Хочется почувствовать состояние боя. Пушкин ездил на Кавказ, Лермонтов воевал там, Толстой воевал в Севастополе, офицером был Куприн… Наверно, душа в минуты опасности раскрывается необычайно ярко?

— Не знаю… По-моему, в эти минуты на человека действуют две силы — долг и страх. И еще неизвестно, какая из них толкает его к действию. Я видел командиров, у которых вся грудь в орденах и которые трепетали перед начальством и не могли сказать правду…

— Да, да!.. — взволнованно воскликнул Равич. — Я тоже об этом много думаю… Каждый должен совершить маленькую революцию в себе. Быть героем в напряженные исторические моменты гораздо легче, чем быть таковым в период мирного созидания… — Он говорил страстно, оживленно. — Быт — вот тот невидимый фронт, на котором могут загнуться даже несгибаемые бойцы. В тяжкую годину все становятся братьями, все хотят одного… А в наши дни умение быть «настоящим человеком» требует ума, выдержки, чуткого отношения к людям, трезвого взгляда на вещи… И выплывают суровые вопросы: «Сумеешь ли ты, бывший боец, стать строителем и воспитателем? Не вскружит ли тебе голову власть? Не будешь ли рвать кусок у ближнего? Не засосет ли тебя серая мещанская рутина?..»

В это время дог схватил Равича за полу куртки и потащил за собой — видимо, псу надоело стоять на месте.

В тот вечер Кондрашов решил познакомить Ирину с бабушкой. Они шли по бульвару, который тянулся точно на запад, туда, где полыхал полукруглый козырек заката: казалось, тонкая алая пленка хочет охватить весь купол неба, она ширится, ползет, но постепенно слабеет, тает, уступая место темно-синим, упругим тучам.

Павел рассказал Ирине о своей встрече с Равичем и под конец добавил:

— Мне кажется, тебе нужно вернуться в студию.

— Нет, — сказала Ира, упрямо тряхнув головой.

— Это твой коллектив. Он зависит от тебя. Есть такие слова: долг, обязанность…

— Нет, — зло повторила девушка. — Мне надоело играть чужие судьбы. Совершать придуманные поступки… Ты в каком качестве будешь меня представлять?

— А ты как хочешь?

— Не знаю… Не знаю… Не торопи меня, Павел. Дай мне привыкнуть к этому новому состоянию. У нас еще есть время.

— Да, конечно.

Внезапно из кустов бесшумно выскочил огромный серый дог. Пес глянул на Кондрашова красными глазками, ткнул носом ему в пах.

— Бой, свои! — строго крикнул Равич.

Дог оскалился, посторонился.

— Надеюсь, не боитесь? — улыбнулся Юрий Григорьевич. — Пограничник должен уметь обращаться с собаками. Кстати, почему догов не используете? У них отличное чутье.