— Не все краснокожие таковы, как твои ассинибойны, — пояснил он задумчивому Дидье. — Среди ирокезов много молодых и дурных сорвиголов, желающих принести скальпы белых к подножию своих тотемов. — Он полушутливо-полусерьёзно провёл широкой ладонью по своей лысеющей макушке. — Мой скальп уже не так ценится. Но вот твой, — он потрепал своего нового подмастерья по густым вихрам, — надо поберечь.

Дидье улыбнулся ему смущённо и благодарно.

Кровельщик Рене оказался хорошим человеком и отличным мастером, и Дидье даже сейчас, лёжа на палубе «Маркизы», так же благодарно улыбнулся, вспоминая весёлое балагурство Рене, знавшего множество самых разных баек и песенок, и его искреннюю заботу о неумелом мальчишке, доставшемся ему в помощники.

Через неделю они достигли столицы Новой Франции.

Квебек предстал перед ними, как волшебное видение — весь из высоких белых домов с островерхими крышами, теснивших друг друга, карабкавшихся вверх и громоздившихся до самой вершины горы Рок, нависавшей над городом.

В нем было много зелени, деревьев, фруктовых садов, раскинувшихся террасами на разной высоте, соединенных между собой лестницами, узкими тропинками, едва заметными дорогами. На самой вершине горы, возвышаясь над домами, располагались собор, семинария иезуитов, монастырь урсулинок, замок Святого Людовика. Их островерхие колокольни, шпили и кресты как бы венчали город ажурной короной.

Дидье полюбил смотреть на Квебек с крыш, на которых они с Рене клали черепицу, полюбил вышину этих крыш, возносивших его прямиком к небу, к ветру и солнцу, вызолотившему ему волосы.

Ремесло кровельщика было нелёгким, но он не боялся ни высоты, ни тяжёлой рискованной работы, давшей ему возможность возноситься ввысь вместе со стремительными ласточками и стрижами, молниями расчёркивавшими синий тёплый воздух. И ему хотелось так же, как они, ликующе кричать от радости, когда утренний ветер раздувал его рубаху — ещё миг, и взлетишь…

За тот год в Квебеке Дидье встретил больше народу, чем за всю свою предыдущую жизнь и узнал Божий мир так хорошо, как не узнал бы его, наверное, никогда, оставшись под крышей отцовского дома. Он научился пить наравне со старшими, лихо бросать кости и отменно владеть ножом — не для того, чтоб выстругать игрушку или разделать пойманную щуку — а чтоб выстоять в драке или при встрече с лихими людьми.

Как надо пускать в ход нож, он узнал не от кого-нибудь, а от трактирной шлюшки Каролины, синеглазой черноволосой хохотушки двадцати лет от роду. Впрочем, когда Дидье её впервые встретил, она не хохотала, а отбивалась от двух пьяных гуляк, подстерегших её в грязном проулке за трактиром «Голубь и роза» и возжелавших бесплатно получить то, за что она требовала целый луидор.

— Эй! — гневно окликнул их Дидье, завернувший в тот же проулок от постоялого двора, где они с Рене тогда жили. — Отвяжитесь от неё, вы, паскуды, putain de tabarnac!

Его лексикон как раз тогда расширился неимоверно, и иногда он виновато размышлял о том, что по возвращении домой сотрёт себе коленки до самых костей, исполняя епитимью, которую наложит на него кюре Гийом.

Зажатая в углу девчонка вывернулась, и Дидье вдруг увидел, как гуляки медленно отступают — в руке она держала нож, больше похожий на тесак, чем на обычный маленький и тонкий «кинжал шлюхи».

— Проваливайте! — выпалила она, сверкая пронзительно синими глазами. Верхняя губа её вздёрнулась, как у оскалившейся волчицы, обнажая острые белые зубы. — Кишки выпущу, ублюдки! Ну!

Пьянчуги, спотыкаясь, поспешили прочь.

— Мы тебя найдём, сука! — процедил один из них, обернувшись на ходу, и девчонка, презрительно рассмеялась, кривя полные губы:

— Va te faire foutre!

Без стеснения задирая юбку и пряча нож под кожаную повязку на бедре, она широкими шагами подошла к остолбеневшему Дидье и, протянув руку, взяла его за подбородок. В полутьме проулка её синие глаза насмешливо мерцали:

— Э, да ты совсем ещё телёнок! Ты и не брился, наверное, ни разу? — Она небрежно провела теплыми пальцами по его щеке, улыбнулась и подбоченилась, с интересом его разглядывая. Была она высокой — почти с него ростом, и Дидье не знал, куда прятать глаза, чтоб не упираться взглядом в её расстегнувшийся голубой корсаж. — Заступаешься за шлюх, малыш?

Проследив за его взглядом, она опять коротко рассмеялась, но корсаж застегнуть и не подумала.

— Ты — женщина, — серьёзно поправил Дидье, а потом спросил с любопытством, не удержавшись: — Неужто ты и впрямь… кишки бы им выпустила?

И она так же серьёзно ответила, прямо глядя на него:

— Если ты достал нож, малыш, будь готов убивать, а не пугать. Если ты решил только напугать — тебя не испугается никто. Они должны видеть, что ты готов убить. — Она помолчала, продолжая пытливо его разглядывать, и он невольно смешался, опустив ресницы под этим проницательным взглядом. — Как тебя зовут, малыш?

— Дидье, — проглотив слюну, ответил тот едва слышно. Сердце у него в груди то сладко замирало от томительных предчувствий, то колотилось так, что стук этот, наверное, был слышен в другом конце грязного проулка.

— Жела-анный… — почти пропела она. — А я — Каролина. Вон мои комнаты, над трактиром, — не глядя, она небрежно ткнула пальцем на пару узких окон над их головами. Пойдём со мною.

Продолжая неудержимо краснеть, — от его щёк, наверное, можно было запаливать костёр, — Дидье покусал нижнюю губу и честно признался:

— У меня нет денег. — Это была правда — Рене выдавал ему несколько ливров раз в неделю, и к этому времени он всё уже потратил, в основном на сладости. — И… я ничего не умею. Я никогда ещё этого не делал.

Медленная дразнящая улыбка расцвела на ярких губах Каролины:

— Сколько тебе лет?

— Четырнадцать, — хрипло пробормотал Дидье и только ахнул, задохнувшись, когда она на мгновение крепко и ласково накрыла ладонью ширинку его штанов.

— Послу-ушай… — опять словно пропела она, прижимаясь маленькой твёрдой грудью к его предплечью. — Мне не нужны твои деньги. И я сама научу тебя всему, что нужно. Не бойся, я чистая. Я не ложусь абы с кем.

— Я не боюсь, — по-прежнему хрипло вымолвил Дидье, направляясь за ней наверх по наружной лестнице, как зачарованный.

Он соврал. На самом деле он боялся, да ещё как — того, что оконфузится, что она наконец просто высмеет его и прогонит прочь.

Сейчас-то он понимал, как ему тогда повезло. Каролина, как она сама со смехом призналась, распуская волосы и небрежно сбрасывая прямо на пол шуршащие юбки, любила любить. И не стеснялась ни своих желаний, ни своего тела, отдавая так же щедро, как и брала.

В этот вечер она не спускалась в трактир, а когда хозяин нерешительно постучал в дверь комнаты и позвал её, она только перевернулась на другой бок, послала его ко всем чертям и тихо рассмеялась, снова жадно впиваясь припухшими губами в губы Дидье.

Уже перед рассветом, расслабленно и блаженно растянувшись поперёк своей развороченной постели, затылком на его животе, Каролина мечтательно произнесла:

— Сколько бы ни было у тебя женщин, малыш, но меня ты будешь помнить всегда. Потому что я — первая.

Дидье согласно кивнул, и сердце у него странно защемило.

С Каролиной он утолил свой голод по простым прикосновениям другого человека. После смерти матери никто не обнимал его, не целовал, не тискал, не тормошил, не причёсывал ему пальцами вихры. А Каролина нежила и миловала его с таким же удовольствием, что и его мать, и он чуть ли не мурлыкал, блаженствуя в её руках, как котёнок, вылизываемый кошкой.

Впрочем, вылизывать она его тоже вылизывала, буквально лакомясь им, и проделывала другие вещи, затмевавшие ему разум и заставлявшие просто умирать от стыда и наслаждения. А она, задыхаясь от смеха, нетерпеливо требовала от него того же, что делала с ним. И он тоже вынуждал её всхлипывать, кричать и терять разум, распростёршись ничком на постели.

В этой постели он раз и навсегда понял, что в плотских играх нет места ни страху, ни боли, ни стыду, что утехи тела так же веселы и радостны, как игры щенят, кувыркающихся на солнцепёке, как игры ласточек, танцующих над блестящей гладью ручья.