Пару раз к нему подходила полиция, но не знала, как поступить. В такие моменты появлялся Федор и объяснял, что они артисты. А это есть их уличное представление, которое они дают в Берлине, по дороге на театральный фестиваль в Авиньоне. Лишь однажды, когда Андрэ забрался на ступени Домского собора и начал с жаром проповедовать входящим туристам что-то о Страшном суде, об их ответственности за алчность и жадность, подошел полицейский и попросил его убрать задницу с этой шикарной паперти да подыскать ей место попроще.

На следующий день была суббота, и Андрэ решил поработать лишь до трех, а затем пойти и все же купить эти чертовы сапоги для тещи. После выступления, сдав Федору тележку и деревянную руку, он отправился с Ингрид по магазинам.

«Черт возьми, – подумал он. – И все же странная штука жизнь. Вечером ты сидишь за столом в теплой компании и рассуждаешь про Раскольникова и старушку, которую тебе, слава Богу, для собственного самоутверждения не надо убивать, а уже через день судьба посылает тебе именно эту старушку, которая сама кидается под топор. Ты убегаешь от нее, пытаешься избегнуть насилия, но она упрямо бежит тебе наперерез, цепляется за ноги, хлещет по щекам, впивается в руку, требует, чтоб ты схватился за тяжелое топорище и хряснул ее по голове!»

«Старушка» выпорхнула из темноты, когда Андрэ в бодром расположении духа возвращался с Ингрид из магазина, неся в руках коробку только что приобретенных дорогих сапог. Проходя через сквер, между улицей Ораньенбургер и Музейным островом, он вдруг неожиданно услышал, как кто-то окликнул его:

– Эй, чувак! Подожди!

Он обернулся и увидел ту самую дурацкую, неизбежную «старушку». На вид ей было лет восемнадцать – длинная, коротко стриженая, в тяжелом кожаном плаще. Рядом стояла ее одна «бабка» – ростом пониже, намного потолще, в пятнистых военных штанах с ботинками на шнуровках. У этой «старушки» голова была полностью выбрита, только на макушке имелся островок коротких, выстриженных в форме свастики волос.

«Вот дерьмо! Только этих уродов сейчас на хватало, – Андрэ сразу узнал их. Он заметил вчера группу фашей, которые внимательно следили за его выступлением. Эти двое сегодня приходили опять. – Фу, какая мерзкая свастика на голове у этого типа, – мелькнуло у него в голове. – Она похожа то ли на стригущий лишай, то ли на большое, поросшее серым мхом родимое пятно».

Обе «старухи» были чем-то обдолбаны и пялились на него взглядом, не предвещавшим ничего хорошего.

– Дай на пиво! – наконец, прогундосила одна.

Андрэ, подумав немного, полез в карман и вытащил пару евро. У него еще оставалась надежда, что получится избежать общения с колченогой и кривою небольшим подаянием. Но откупиться от неприятностей малой кровью сегодня явно не выпадало.

– Что так мало? Давай раскошеливайся! Я видел, как ты вчера выебывался у Домского собора.

Андрэ начинал терять терпение:

– Я в шаббат больше двух евро на пиво не подаю!

– А! Шаббат! Так ты еще и жид! Ха-ха! Смотри, Тоби, какой веселый жид попался – он по субботам больше двух евро не подает!

– Сам ты жид! Вали отсюда! – вдруг встряла в разговор Ингрид.

– Кто жид? Я жид? А ну-ка, Тоби, двинь этой сучке!

– Эй-эй, парни! Спокойней! – Андрэ встал на пути толстого Тоби, который уже попер с кулаками на Ингрид.

– Да что с ними разговаривать! Валить их, козлов, надо! – закипел толстяк и вытаращил на Андрэ свои маленькие национал-социалистские глазки.

– Снимай пикельхаубэ! – злобно процедил длинный. – Вам, марамоям, нельзя прикасаться к святыням!

Андрэ понял, что мордобоя избежать не удастся, сделал шаг назад и произнес:

– А не пошел бы ты в жопу!

То, что случилось далее, очевидно – «старухи» кинулись на Андрэ, как две злобные натасканные на людей собаки. Одна вцепилась в Шелом, другая принялась валтузить его кулаками. Андрэ выронил коробку с сапогами и стал отмахиваться одной рукой от нападавших, пытаясь другой удержать на голове Шелом, который вот-вот был готов с нее соскочить. Ингрид, подхватив сапог, вывалившийся из коробки, стала хлестать им «старушек» по мордам. Если б не она, то Шелом, скорее всего, покинул бы голову Андрэ. Но так нападавшим приходилось отмахиваться еще и от тещиных сапог, что сильно замедляло их продвижение к цели. Наконец, они повалили Андрэ на землю и принялись колотить его ногами.

В какой-то момент Ингрид со всего размаху заехала каблуком толстому по глазу. Тот заревел и кинулся на нее. Андрэ, воспользовавшись моментом, резко вскочил, но длинный как раз нагнулся над ним, и в следующую секунду Андрэ почувствовал, что наконечник Шелома вошел во что-то мягкое, словно член в женское тело.

Поднявшись, он увидел, что длинный лежит на земле и, хрипя кровью, держится руками за горло. Шпиль Шелома попал ему прямо в рот, видимо, что-то повредив там. Подбежавший толстяк безумными глазами выпятился на него и завопил:

– Убили!!!

Андрэ, еще толком не осознавший случившегося, со словами: «Что, гнида? И ты хочешь!» – подался на толстого. Тот в ужасе отскочил и, потрясая мохнатой свастикой на макушке, упорхнул в темноту.

– Черт возьми! Только этого не хватало! – Андрэ кинул в коробку сапог, и они побежали в направлении Хаакише Маркт. Выскочив на улицу, Ингрид попросила у прохожего телефон и, назвав место, вызвала скорую помощь.

Дойдя быстрым шагом до Хаакише Маркт, они поднялись на остановку У-бана и сели в первый попавшийся поезд. Проехав один перегон, вышли на Фридрихштрассе и пошли в направлении Унтен ден Линден. Найдя свободную лавку на бульваре, они, наконец, присели и, закурив, стали осмысливать произошедшее. Отдышавшись, Андрэ открыл коробку.

– Черт! Еще и это!

Там лежал только один сапог.

– В конце концов, они сами напали. Если он даже умрет – тебя оправдают, – промолвила Ингрид, затягивая вторую сигарету от еще недокуренной первой.

Мысль, что он, возможно, убил человека, путь даже и старуху со свастикой на лбу, не укладывалась в голове Андрэ. Все произошедшее только что казалось досадным недоразумением, нереальным бредом, который мог случиться с кем угодно, но только не с ним. Он будто опрокинулся в другую реальность, в другую жизнь. Словно ехал в нужном ему направлении, но вдруг непонятно зачем выскочил на остановке и прыгнул в первый попавшийся поезд, следующий туда, куда он вовсе не собирался ехать.

И сейчас единственным желанием Андрэ было выйти на ближайшем перроне и снова вернуться в свой поезд. Но его возвращение теперь зависело только от одного человека. Того, кого карета скорой помощи, разрезая воздух воем сирены, везла в эти минуты по улицам Берлина к уже поджидавшему его операционному столу под большой неоновой лампой. К столу, на котором он либо как свежее лакомство будет съеден другой всем известной старухой, либо ей придется еще подождать и утолить свой голод кем-то другим.

– Надо будет прозвонить больницы – узнать, что с ним, – наконец произнес Андрэ и с досадой добавил: – Вот кретинизм!

Он достал из коробки сапог, смял картон и кинул в урну. Хотел было отправить туда же и сапог, но передумал и положил его в рюкзак.

– Зачем тебе один сапог?

– Не знаю! Кстати, улика в сквере осталась.

– Идиот! Главная улика на твоей голове! Может, ты ее снимешь? – раздраженно произнесла Ингрид.

– Пошли в Тахелес!

Мир за окном потускнел. Поля, ухоженные домики, соломенные цилиндры растворились в ночи. Лишь огни небольших деревушек и полустанков пролетали навстречу, уносясь куда-то на запад. Из темноты окна на Андрэ смотрело его потускневшее отражение. Львы на Шеломе, казалось, тоже поблекли. Они будто съежились от напряжения, еще крепче ухватились за щит и с тревогой взирали один на другого, предчувствуя приближение странной страны с дикими озерами, бесчисленными лесами, болотами и вурдалаками, живущими в них.

Обернувшись, Андрэ посмотрел на сидевшую рядом пожилую пани. Заметив его взгляд, она решила воспользоваться моментом и наконец удовлетворить свое любопытство: